Одежда висела в шкафу - вычищенная, без единой пылинки, идеальная. Давно не тронутая человеком, который не находил сил выбраться из больничного халата. Сияющие пуговицы мундира, до блеска натёртая обувь... Только сорочка немного замялась, и Юдифи пришлось, обжигая пальцы, спешно отглаживать её, чтобы успеть побыстрее. Но старания не прошли даром: в своей форме оберштурмфюрер Вернер Раэ казался почти в точности таким же, каким Юдифь запомнила его по первой встрече, ещё тогда, на границе зимы и весны, где путались следы сезонов, смывались тающим снегом грязные разводы безнадежности и тянулись к солнцу хрупкие первые жизнелюбивые цветки.
Медсестра сделала все необходимые отметки в карте, сообщила куда следует, отчиталась перед доктором Иммерманом и наказала уборщице заняться палатой, когда тело вывезут. Поздно ночью. Чтобы не беспокоить других постояльцев-смертников раньше их собственного срока.
Заперевшись в своей комнате, отчего-то дрожащими руками она вынимала страницы писем из конвертов и сдавленно смеялась, закусив костяшку согнутого указательного пальца, стараясь понизить голос, чтобы не привлечь ничьего внимания. Ирония, вновь жёсткая ирония: истинный сын великой расы сгнил изнутри, умирая в хрипах и боли, задыхаясь собственным кашлем и кровью, а она была жива, здорова, молода и держала в руках пропуск в возможное будущее далеко отсюда - куда-то, где можно прокатиться в спортивном автомобиле с откидным верхом, отведать вкусный жирный ужин и выпить рюмку водки, такой холодной, что зубы сводит. Подальше от стерильного последнего пристанища, подальше от запахов лекарств и болезни, подальше от ощущения собственного бессилия, подальше от страхов и доктора Иммермана, подальше ото всего этого. Просто - подальше.
За окном шелестел листвой на ветру зелёный сад, и Юдифь вспоминала, как сидела на скамейке весной, слушая голоса доктора и Вернера Раэ, не различая слов, улавливая интонации; и смотрела на чёрное скукоженное деревце, сухое и безжизненное, которое садовник давно хотел выкопать, но она не позволила, подарив ему последний шанс. Последним он был сперва в апреле, потом в мае, последним был две недели назад, когда Юдифь проходила мимо древесного трупа.
...До подсобки пришлось идти через этаж с палатами. От старой знакомой половицы женщина ожидала моцартовский "реквием", но та лишь проскрипела что-то невнятное и затихла, а Юдифь, конечно, не стала возвращаться. Отыскав среди инструментов лопату, слегка поцелованную ржавчиной, женщина вышла в сад и направилась прямиком к небольшой аллее, где весной убеждала пациента бросить курить.
Пока приблизилась к нужному месту, Юдифь щедро удобрила клумбы пеплом сожжённых писем. Всех трёх. У неё не было права воспользоваться шансом, подаренным Раэ. У самого Вернера Раэ не было шанса на жизнь. У Юдифи Клойзнер не было шанса на жизнь. Так с какой стати скукоженному древесному трупу дарить один за другим шансы, которыми он всё равно не пользуется?
Испачканные в чёрном пальцы сжали черенок лопаты, и Юдифь, не глядя, с силой вдавила её в податливую землю, послушную и мягкую после недавнего дождя. И всё же сил в руках было мало; женщина раздражённо передёрнула плечами и подняла взгляд на жалкий символ безысходности и безнадежности. Безысходности и безнадежности самой Юдифи, этого места, всех пациентов, жизни, несущейся в пропасть страны, её народа...
Измазанные сажей пальцы взметнулись к губам, чтобы сжать их, не выпуская наружу звук, в котором сама женщина не смогла определить вздох, вскрик или всхлип. Колени подкосились, и Юдифь тяжело осела на землю, не замечая, как сквозь неплотно сжатые пальцы пробивается не то смех, не то плач.
На одной из чёрных мёртвых веток давно обречённого на смерть деревца дрожал на ветру маленький зелёный листок.