Мария сидит у окна в глубоком старом кресле, обитом жёсткой коричневой тканью. За мутным стеклом проплывают в разные стороны экипажи, проходят куда-то по своим делам озабоченные мыслями люди и пробегают дворовые собаки, сейчас, как и всегда, занятые поисками своего прожиточного минимума, выброшенного кем-то на грязную мостовую прямо из окна. Мария лениво скользит взглядом по стене дома напротив, где лучи заходящего солнца вырисовывают вычурные узоры, и провожает глазами пыльные экипажи, которые неохотно тянут за собой уставшие к вечеру кобылы. Мария ждёт, когда среди привычного океана пыли, обыденности и серости, столь свойственных этому забытому Богом кварталу, появится одинокий корабль, способный разбить своими бортами волны грязи. Её глаза бродят от ступеней соседнего дома до скотобойни, от светловолосого затылка бегущего домой сына сапожника до кости, которую грызёт плешивая дворняга, от трещинки в ободе колеса проезжающего мимо небогатого экипажа до кучи конского навоза, нашедшей своё место посреди дороги. Взгляд скользит от одной заоконной картины к другой, а руки Марии в это время живут своею собственной жизнью, взлетая и опадая, совершая свой зачарованный танец на белой тканевой сцене, которая с каждым новым взмахом руки немного преображается. Мария вышивает гладью на белом вафельном полотенце моря и скалы, далёкие страны, которых никогда не видела и не увидит, разве что в очередном ночном сне, кои с годами начали навещать её всё реже.

Из горящего в углу камина с треском выскакивает небольшой уголёк, падает в нескольких дюймах от давно истоптанного блеклого ковра и испускает дух, поднимающийся к потолку лёгким дымным облачком. Мария приглушённо охает и быстро встаёт, скинув вышивание с колен на кресло, чтобы как можно быстрее подбежать к камину, схватить большие щипцы и ими отправить уголёк-путешественника туда, где ему полагается быть. Когда она рывком поднимается со своего старого кресла, оно разочарованно скрипит голосом побитого жизнью скряги-пропойцы, недовольно отдавая комнате то небольшое количество тепла, которое успело впитать от тела Марии. Когда она возвращается и вновь садится, кресло снова приглушённо скрипит с показным недовольством, но тут же засыпает, обласканное женским теплом.

Руки Марии всё так же танцуют над белым полотенцем, глаза её по-прежнему выискивают за окном тёмное пятно богатого экипажа, а губы замирают в задумчивой полуулыбке, которая, кажется, совершенно случайно забрела в эту тёмную комнату, чтобы ненадолго остаться на лице женщины. Закончив вышивать серый массив сражающейся с морем скалы, Мария пронзает иглой лежащее на подлокотнике кресла тёмно-бордовое тряпичное сердце подушечки, тянется рукой к коробке с нитками и уверенно выбирает из многоцветной мозаики светло-синий клубок. Сердце-игольница соскальзывает с подлокотника, вынуждая женщину вновь оторвать взгляд от окна, чтобы склониться к полу за подушечкой, нашедшей пристанище у носка домашней туфли. Мария возвращает игольницу на подлокотник, не глядя пронзает игольное ушко клинком синей нити и начинает новую волну. Когда за окном темнеет и Мария, уже несколько минут переставшая глядеть сквозь мутное стекло на улицу, где уже ничего невозможно различить, откладывает полотенце с вышивкой в сторону, за дверью слышатся приглушённые шаги поднимающегося по ступеням человека.

Граф N всегда заходит без стука. Он единственный человек во всём бесконечном мире, которому Мария это позволяет. Граф N запирает за собой дверь, прислоняется к ней спиной и некоторое время смотрит на сидящую в кресле женщину, чью фигуру скрадывают тени, едва ли рассеиваемые светом уже начавшего угасать камина. Мария складывает руки на коленях, чуть склоняет голову набок, позволяя нескольким прядям волос соскользнуть из-за плеча на грудь, и выжидательно смотрит на пришельца, ни единым словом или жестом не подгоняя его к совершению каких-либо действий или шагов. Граф N стоит у двери ровно десять минут. В его жизни почти всё согласовано по времени, даже этот небольшой ритуал приветствия. Разве что прийти он может в любое время дня и ночи, но вне зависимости от часа суток ровно десять минут своего присутствия он проводит вот так стоя на пороге, облокотившись спиной на запертую им самим дверь и молча изучая взглядом поглощённую домашним сумраком женщину. Когда положенное время истекает, граф N глубоко вздыхает, пожимает плечами, стряхивая напряжение заполненного событиями дня, словно оставляя все следы своей сегодняшней жизни за пределами этой комнаты, после чего неспешно приближается к креслу, тянется холёной рукой во внутренний карман своего плаща и кладёт что-то на колени женщины.

Мария бережно подносит подарок графа к своим глазам и радостно улыбается, оглаживая тонкими пальцами изгибы мягкой подушечки в форме сердца. Когда завтра утром женщина рассмотрит его получше, она узнает, какого цвета эта новая игольница, и решит, куда именно его положит. У неё уже много таких подушечек-сердец, всех возможных оттенков красного и даже некоторых других цветов. Каждый день перед вышиванием она выбирает одну из игольниц, нарекает её именем сегодняшнего дня и берёт с собой, аккуратно укладывая на подлокотнике или коленях. Но это будет завтра. А сейчас Мария медленно поднимается из сердито скрипящего кресла, отходит к совершенно тёмному углу комнаты и возвращается оттуда уже без обеих игольниц, уложенных в специальные коробочки, которые она собственноручно делает из бумаги. Мария подходит к графу N, уверенно берёт его за руку и всё так же безмолвно уводит за собой в другую комнату, не такую большую, как предыдущая, и куда более тёмную. Но свет им уже не понадобится.

Когда через несколько часов граф N спускается по ступеням крыльца к ожидающему его экипажу, пряча в складках плаща кошель с деньгами, над городом уже правит бал тёплая ночь поздней весны, принесшая восточный ветер, который даже из этих трущоб ненадолго прогоняет пыль и вонь. Граф N старательно обходит кучу конского навоза, попытавшуюся попасться ему под ноги, подходит к экипажу и, перед тем как скрыться в его благоухающей новомодным ароматом мягкой темноте, поднимает глаза к окну, за которым стоит Мария и улыбается ему на прощание. Граф N не видит сейчас её лица, но знает, что женщина там, она всегда провожает его улыбкой: он запомнил это по своим более ранним визитам. Граф N садится в экипаж, дав знак кучеру направляться домой. Через несколько дней или, возможно, даже завтра он снова появится в грязном переулке, пряча лицо под складками капюшона и прижимая к груди новую игольницу в виде сердца. Мария всегда им радуется. Куда больше, чем золотым монетам, которые граф N неизменно оставляет на каминной полке перед тем, как скрыться за входной дверью.

Когда-нибудь он обязательно посвятит Марии стихотворение. Напишет его изящным почерком на дорогом пергаменте, обвяжет алой лентой и оставит на её коленях вместе с очередным сердцем-подушечкой. Он ещё не знает, о чём будет это стихотворение, он придумал пока только две последние строки. Копыта ухоженной кобылки бодро стучат уже по чистым камням мостовой богатого квартала. Где-то в трущобах, в тёмной комнате, освещаемой лишь уже почти погасшими углями в камине, обнажённая Мария отходит от окна и возвращается к своей смятой постели, чтобы привести её в порядок и отдаться сну, как несколькими минутами ранее отдавалась мужчине. Граф N удобнее устраивается на мягком сиденье, запрокидывает голову, опускает веки и негромко декламирует последние две строки своего будущего стихотворения:
И шлюха с именем Богородицы
Улыбнулась мне из окна…

©