Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
"Villa La Casagrande", Via Castelguinelli, 84 - 50063 Figline Valdarno - Firenze.
…идёшь по ветхому мосту над бездонной пропастью, а он, старый и прогнивший до основания, качается под ногами, скрипит и грозит развалиться в любое мгновение, но всё же выдерживает вес твоего тела. И лишь когда до надёжной земли остаётся с полдюжины шагов, одна из досок с глухим треском ломается под ногой – и ты падаешь в тёмную бесконечность, глядя на то, как над твоей головой несутся куда-то высоко звёзды. И этому омуту имя – память, увлекающая тебя всё глубже и глубже.
Словно стою на сцене под прицельным огнём софитов, а платье пахнет пылью и нафталином, веер красив лишь с одной стороны, и именно её необходимо показывать зрителю, корсет затянут неумело, и спасение лишь в чтении реплик, в исполнении роли – куда лучше и искреннее, чем того ожидает публика. И зал смеётся или сжимает в напряжённых пальцах вышитые платочки, не отводя взглядов от сцены, на которой разворачивается действие спектакля.Все довольны, пьеса пользуется успехом, актёров будут хвалить до следующей громкой премьеры, но никому нет дела до того, что одна из драматических ролей не сыграна, а прожита. Никто не видит, сколько бы не длился спектакль, сколько бы людей не глядело на сцену из тёмного зала. И лишь в вечер последнего спектакля актриса ловит на себе один-единственный видящий взгляд, неожиданно для самой себя понимая, что сыграла даже слишком правдоподобно. Слишком.
Словно, как и много десятков лет назад, иду по туго натянутому канату – он чем-то похож на струну и даже способен рождать свою собственную музыку, - едва ли обращая внимание на мешанину лиц внизу и восторженные возгласы, в которых угадывается тщательно скрываемая алчущая зрелищ просьба: упади же, ну же, ну! И возглас этот вырывается из сотен глоток, едва ли не напоминая крик экстаза, когда из моих рук на арену соскальзывает шест, ко всеобщему разочарованию подхваченный внизу ассистентом. Откуда знать им, пришедшим поразвлечься, наблюдая за танцующей под куполом циркачкой, лелеющим в глубине души надежду на то, что она сорвётся, - откуда знать им, что ей эти танцы под куполом даются слишком легко, потому что прогулка по канату не идёт ни в какое сравнение с ежесекундным хождением по краю… Но среди сотен глаз вдруг сверкают те, которые по какому-то невероятному нарушению закона мироздания способны обнаружить различия меж цирковым канатом и истинной дорогой. И циркачка вдруг покачивается, порождая новый шёпоток предвкушения, осознавая: кто-то всё же увидел, что шаги по канату даются ей слишком легко. Слишком.
Непрошенная откровенность ворвалась в эту ночь подобно сметающему всё на своём пути урагану, и я уже почти не могла контролировать её. Быть может, мне следовало бы принести извинения. Или поблагодарить за один-единственный, но в некоторой степени понимающий взгляд и красивый жест, исполненный чётко прослеживающимся символизмом. Смешно и нелепо: я удивилась и удивлена до сих пор, а на ослепительно-белой ткани, как на снегу, застыли несколько тёмно-алых капель.
«Есть два вида людей.
Есть такие, которые живут, играют и умирают.
Есть такие, которые не делают ничего, лишь балансируют на гребне жизни.
Есть актеры.
И есть канатоходцы.
©Максанс Фермин, ‘Снег’»
Пожалуй, мною в самой себе обнаружен третий вид.
…идёшь по ветхому мосту над бездонной пропастью, а он, старый и прогнивший до основания, качается под ногами, скрипит и грозит развалиться в любое мгновение, но всё же выдерживает вес твоего тела. И лишь когда до надёжной земли остаётся с полдюжины шагов, одна из досок с глухим треском ломается под ногой – и ты падаешь в тёмную бесконечность, глядя на то, как над твоей головой несутся куда-то высоко звёзды. И этому омуту имя – память, увлекающая тебя всё глубже и глубже.
Словно стою на сцене под прицельным огнём софитов, а платье пахнет пылью и нафталином, веер красив лишь с одной стороны, и именно её необходимо показывать зрителю, корсет затянут неумело, и спасение лишь в чтении реплик, в исполнении роли – куда лучше и искреннее, чем того ожидает публика. И зал смеётся или сжимает в напряжённых пальцах вышитые платочки, не отводя взглядов от сцены, на которой разворачивается действие спектакля.Все довольны, пьеса пользуется успехом, актёров будут хвалить до следующей громкой премьеры, но никому нет дела до того, что одна из драматических ролей не сыграна, а прожита. Никто не видит, сколько бы не длился спектакль, сколько бы людей не глядело на сцену из тёмного зала. И лишь в вечер последнего спектакля актриса ловит на себе один-единственный видящий взгляд, неожиданно для самой себя понимая, что сыграла даже слишком правдоподобно. Слишком.
Словно, как и много десятков лет назад, иду по туго натянутому канату – он чем-то похож на струну и даже способен рождать свою собственную музыку, - едва ли обращая внимание на мешанину лиц внизу и восторженные возгласы, в которых угадывается тщательно скрываемая алчущая зрелищ просьба: упади же, ну же, ну! И возглас этот вырывается из сотен глоток, едва ли не напоминая крик экстаза, когда из моих рук на арену соскальзывает шест, ко всеобщему разочарованию подхваченный внизу ассистентом. Откуда знать им, пришедшим поразвлечься, наблюдая за танцующей под куполом циркачкой, лелеющим в глубине души надежду на то, что она сорвётся, - откуда знать им, что ей эти танцы под куполом даются слишком легко, потому что прогулка по канату не идёт ни в какое сравнение с ежесекундным хождением по краю… Но среди сотен глаз вдруг сверкают те, которые по какому-то невероятному нарушению закона мироздания способны обнаружить различия меж цирковым канатом и истинной дорогой. И циркачка вдруг покачивается, порождая новый шёпоток предвкушения, осознавая: кто-то всё же увидел, что шаги по канату даются ей слишком легко. Слишком.
Непрошенная откровенность ворвалась в эту ночь подобно сметающему всё на своём пути урагану, и я уже почти не могла контролировать её. Быть может, мне следовало бы принести извинения. Или поблагодарить за один-единственный, но в некоторой степени понимающий взгляд и красивый жест, исполненный чётко прослеживающимся символизмом. Смешно и нелепо: я удивилась и удивлена до сих пор, а на ослепительно-белой ткани, как на снегу, застыли несколько тёмно-алых капель.
«Есть два вида людей.
Есть такие, которые живут, играют и умирают.
Есть такие, которые не делают ничего, лишь балансируют на гребне жизни.
Есть актеры.
И есть канатоходцы.
©Максанс Фермин, ‘Снег’»
Пожалуй, мною в самой себе обнаружен третий вид.
