Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
Владыка намерен женить одного из своих сыновей - событие, которое, непременно, всколыхнёт Порту и, в особенности, дворец султана. Удивительного в том ничего не было: в конце концов, и Рамиль, и Мунир давно миновали тот возраст, в котором мужи Востока выбирают себе первую жену. Ещё более понятным было то, что Эмин просил именно Сабиру приглядеться к возможной невесте Мунира и попытаться оценить, достойна ли девушка занять место рядом с наследным принцем, готова ли к тем явлениям, что станут неотъемлемой частью жизни жены принца. Сабира и до того, как стала старшей кадын-эфенди, нередко покровительствовала новым девушкам в гареме султана, особенно чужеземкам, для которых оказаться вдали от родины и в слишком чуждом окружении могло быть шокирующим и пугающим – быть может, видела в них себя много лет назад, хотя чаще всего сходства было мало, или попросту сочувствовала лишившимся крыльев свободным птичкам, угодившим пусть и в золотую, но всё же надёжную клетку. Несколько лет назад, после того, как немного ближе узнала султана, женщина иногда обращала его внимание на ту или иную девушку; впрочем, осчастливленным этим событием не было необходимости благодарить кадын-эфенди за это, ведь она не столько помогала жаждущим внимания султана девушкам, сколько самому своему мужу: зная его вкусы, можно было с большей уверенностью догадаться, какая наложница придётся ему по душе. Впрочем, став несколько лет назад старшей, Сабира делала это всё реже: владыка охладел к женщинам и выбирал новую наложницу на ночь, наверное, не столько из-за желания, сколько потому, что это было ожидаемо и принято задолго до появления на свет его самого, его отца или деда. Но она хотя бы могла позаботиться о том, чтобы ни одна из этих девушек ничем не напомнила бы владыке покойную Малику… Знал ли об этом султан, догадывался или попросту не обращал внимания – итальянка о том не ведала, однако когда речь заходила о женщинах в стенах дворца султана, он всегда мог узнать что-то у своей старшей кадын-эфенди, а ей, в свою очередь, почти всегда было что ему ответить. Поэтому просьба Эмина была для женщины вполне понятной, и она не думала, что выполнить её будет сложно. Но сказать об этом Сабира не успела – стук в дверь оборвал едва произнесённое слово, ворвавшись тревожной птицей в шаткий покой, воцарившийся в комнате Эмина ибн Янара. Женщина молча ожидала, пока супругу сообщали какие-то вести, но и потом не успела – да, пожалуй, теперь и не могла бы – сказать хоть что-то… такая ярость полыхнула во взгляде султана, что кадын-эфенди невольно посочувствовала тому неизвестному, на кого было обращено столь неудержимое пламя.
Она молча склонила голову, услышав повеление султана дождаться его здесь и не пытаться ничего узнать. Слова были неуместны и не нужны, Сабира сомневалась, что султан услышал бы что-то, даже если бы она произнесла. За Эмином затворилась дверь, и женщина, ещё мгновение постояв посреди покоев султана, словно пытаясь услышать сквозь тяжёлые двери и обилие гардин удаляющиеся шаги, направилась к окну, устроившись на подушках и глядя, как постепенно всё больше светлеет небо, переставшее наконец лить слёзы. Итальянка опустила ресницы, загоняя прочь поднявшуюся было из глубин души гордость, яро сопротивляющуюся приказу, в какой бы спокойной форме он не был высказан. Сколько лет прошло, а она не изменилась – всё так же противилась невольническому положению, всё так же бунтовала и проявляла недовольство… в глубине души, ни единой черточкой лица, ни одним жестом или звуком голоса не показывая то, что скрывалось под ликом спокойствия и холодности. Fredo di mano, caldo di cuore, этому учила её мать, и урок пришёлся к месту не только в далёкой родной Италии, но и здесь, в Порте. Пусть в твоём сердце полыхает безудержное пламя, но руки должны оставаться холодными. Как и разум, - это уже добавила сама Сабира, и ни разу не отступила от созданного самой собой правила, позволяя себе лишь расправлять плечи, держать голову высоко поднятой и хранить во взгляде достоинство. Настоящий характер итальянки знал пожалуй, только супруг, но даже он видел его проявления в редкие моменты близости, когда она могла позволить себе быть не кадын-эфенди, а просто женщиной. Но такое случалось давно, а сейчас и вовсе было не ко времени и не к месту.
Что-то произошло, и это недоброе что-то вызвало во всегда уверенно сдержанном мужчине волну гнева, и хоть Эмин не позволил бы себе как-то излить этот гнев на Сабиру, женщина была уверена: эта волна способна смести на своём пути всё и вся. Поэтому высказанное в таком состоянии повеление не пытаться ничего узнать кадын-эфенди даже и не думала нарушать, хотя, признавалась она сама себе, неудержимо тянуло понять, что же снова произошло. И в стремлении этом мало было от любопытства кошки, перед которой заперли мышиную нору, в женщине говорило искреннее беспокойство, ставшее видимо, верным спутником со дня вчерашнего и на неизвестный ей пока срок.
Что-то случилось, но узнать о том она могла лишь у султана, когда он вернётся и если сочтёт нужным поведать жене. Сабире оставалось только ждать. Самое тяжкое и ненавистное действо для просящего милостыню, осуждённого на казнь… и женщины.
Она молча склонила голову, услышав повеление султана дождаться его здесь и не пытаться ничего узнать. Слова были неуместны и не нужны, Сабира сомневалась, что султан услышал бы что-то, даже если бы она произнесла. За Эмином затворилась дверь, и женщина, ещё мгновение постояв посреди покоев султана, словно пытаясь услышать сквозь тяжёлые двери и обилие гардин удаляющиеся шаги, направилась к окну, устроившись на подушках и глядя, как постепенно всё больше светлеет небо, переставшее наконец лить слёзы. Итальянка опустила ресницы, загоняя прочь поднявшуюся было из глубин души гордость, яро сопротивляющуюся приказу, в какой бы спокойной форме он не был высказан. Сколько лет прошло, а она не изменилась – всё так же противилась невольническому положению, всё так же бунтовала и проявляла недовольство… в глубине души, ни единой черточкой лица, ни одним жестом или звуком голоса не показывая то, что скрывалось под ликом спокойствия и холодности. Fredo di mano, caldo di cuore, этому учила её мать, и урок пришёлся к месту не только в далёкой родной Италии, но и здесь, в Порте. Пусть в твоём сердце полыхает безудержное пламя, но руки должны оставаться холодными. Как и разум, - это уже добавила сама Сабира, и ни разу не отступила от созданного самой собой правила, позволяя себе лишь расправлять плечи, держать голову высоко поднятой и хранить во взгляде достоинство. Настоящий характер итальянки знал пожалуй, только супруг, но даже он видел его проявления в редкие моменты близости, когда она могла позволить себе быть не кадын-эфенди, а просто женщиной. Но такое случалось давно, а сейчас и вовсе было не ко времени и не к месту.
Что-то произошло, и это недоброе что-то вызвало во всегда уверенно сдержанном мужчине волну гнева, и хоть Эмин не позволил бы себе как-то излить этот гнев на Сабиру, женщина была уверена: эта волна способна смести на своём пути всё и вся. Поэтому высказанное в таком состоянии повеление не пытаться ничего узнать кадын-эфенди даже и не думала нарушать, хотя, признавалась она сама себе, неудержимо тянуло понять, что же снова произошло. И в стремлении этом мало было от любопытства кошки, перед которой заперли мышиную нору, в женщине говорило искреннее беспокойство, ставшее видимо, верным спутником со дня вчерашнего и на неизвестный ей пока срок.
Что-то случилось, но узнать о том она могла лишь у султана, когда он вернётся и если сочтёт нужным поведать жене. Сабире оставалось только ждать. Самое тяжкое и ненавистное действо для просящего милостыню, осуждённого на казнь… и женщины.
