Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
Человеческое тело - средоточие всего того, что происходит в мире. Его лицо, его плоть и кровь, его болезни, его трагедии и достижения. В теле оберштурмфюрера завершалась война. Долгое, изматывающее, затянувшееся на многие годы действо, которое в последние месяцы вело к единственно возможному финалу. Война - гнилое изнутри яблоко, глянцевая кожура которого старательно отмыта, смазана блестящим воском, а плод положен в хрустальное блюдо с другими такими же: на первый взгляд, есть оправдание, но стоит лишь откусить немного, как вся горечь и гниль скользнёт по языку мерзким привкусом. Когда гниют яблоки, их выбрасывают. Когда гниёт общество, начинается война. А когда гниёт тело человека?
Юдифь поддерживала Вернера за шею, пока он пил - жадно, но понемногу, потому что даже это давалось ему с трудом. Медсестра отлично помнила, как ещё, казалось бы, совсем недавно на повышенных тонах требовала от него бросить папиросы. Там, в тогда ещё наводнённом чёрными силуэтами деревьев саду, теперь затопленном зеленью и цветами. Среди этих ярких колеров лишь одно чахлое деревце до сих пор оставалось чёрным и безжизненным, не воспользовавшись подаренным ему шансом на жизнь. Оно было гнильцой всего сада, которую, в отличие от прочей гнили, можно было легко удалить. Был бы толк.
Поднявшись с края кровати, женщина взяла со стола книгу, читанную и перечитанную, с растрепавшимся корешком, явно прожившую рядом со своим владельцем не один год и видевшую не одну борьбу. Последняя, увы, грозила быть проигранной. Обложка не жгла руки, не отпугивала непрезентабельным видом и не пахла ничем, кроме бумаги. Обычная книга. Ничего особенного. Если не знать, что в ней написано. Юдьфь вернулась к постели больного и уселась на прежнее место, после чего замерла на несколько мгновений. Медлила, не зная, как приступить к чтению и с какой главы следует начать, чтобы в процессе не дрогнул голос и глаза не выдали всех тех чувств, что порождали слова этого человека, в которого Раэ верил, точно в бога. Скользнув пальцем по углу книги, женщина раскрыла её наугад.
- "Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека, - проще было читать, отрешившись и забывшись, превратившись на это время в машину по воспроизведению звуков, не прислушиваясь к собственному голосу. Слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, минута за минутой. - Итак, кто хочет жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной борьбы не хочет участвовать в драке, тот не заслуживает права на жизнь..."
Не дочитав до конца главы, Юдифь подняла взгляд от книги к лицу Раэ. Веки мужчины были сомкнуты, и ей показалось в какой-то миг, что его грудь не вздымается. Отчего-то кольнуло чувством невыносимой неправильности: она проводила человека в последний путь словами жестокосердного безумца, которые саму Юдифь называли грязью и мразью. Её голос, читавший эту ересь, был последним, что услышал Вернер в своей жизни. Неправильно.
Отложив книгу на край стола, Юдифь, задержав дыхание, наклонилась к лицу Раэ. Он дышал - и она тоже выдохнула с облегчением, на мгновение прикрыв глаза, прежде чем отстраниться. Потом женщина долго сидела так, глядя в лицо неспокойно спящего человека, мысленно сравнивая его с тем образом, который запечатлелся в памяти с их первой встречи. Нет, оберштурмфюрер не казался теперь сломленным, скорее изъеденным изнутри; да оно так и было, и велика ли разница, что пожрали его не время, старость, война или человеческая ненависть, а болезнь? Разве что слишком рано.
Можно было забрать поднос и покинуть комнату, чтобы вернуться через час или два с порцией положенных лекарств и неуверенностью, будет ли их ещё кому принимать. Можно и нужно. Но разве следовало позволять кому-то уйти в сопровождении слов, пропитанных ненавистью к самой жизни?
Юдифь коснулась горячего лба Вернера прохладной ладонью и зашептала слова, которые помнила только потому, что повторяла про себя долгие годы после того, когда последний раз слышала речь на этом языке. Тихо-тихо, едва слышно, напевно, точно колыбельную. Молитвы ведь всегда так похожи на колыбельные...
- Йеи рацон милефанэха Адоной Элоэйну вэлоэй авотэйну, шетитмале рахамим алейну, вэтаасэ лемаан авотэйну акдошим: Авраам иш ахэсед, Ицхак нээзар бигвура, Яаков клиль тифэрэт, утэватэль мэалейну коль гзерот кашот вэраот, увэцель кнафэха тастирэну, вэнийе бриим бэхоль эварэйну вэгидэйну, вэтишмэрэну миколь цара умиколь пахад умиколь холи, вэтацилейну миколь минэй хишуф умибилбуль адаат. Вэаль йидва либэну, вэаль яхшеху эйнэйну.
Юдифь поддерживала Вернера за шею, пока он пил - жадно, но понемногу, потому что даже это давалось ему с трудом. Медсестра отлично помнила, как ещё, казалось бы, совсем недавно на повышенных тонах требовала от него бросить папиросы. Там, в тогда ещё наводнённом чёрными силуэтами деревьев саду, теперь затопленном зеленью и цветами. Среди этих ярких колеров лишь одно чахлое деревце до сих пор оставалось чёрным и безжизненным, не воспользовавшись подаренным ему шансом на жизнь. Оно было гнильцой всего сада, которую, в отличие от прочей гнили, можно было легко удалить. Был бы толк.
Поднявшись с края кровати, женщина взяла со стола книгу, читанную и перечитанную, с растрепавшимся корешком, явно прожившую рядом со своим владельцем не один год и видевшую не одну борьбу. Последняя, увы, грозила быть проигранной. Обложка не жгла руки, не отпугивала непрезентабельным видом и не пахла ничем, кроме бумаги. Обычная книга. Ничего особенного. Если не знать, что в ней написано. Юдьфь вернулась к постели больного и уселась на прежнее место, после чего замерла на несколько мгновений. Медлила, не зная, как приступить к чтению и с какой главы следует начать, чтобы в процессе не дрогнул голос и глаза не выдали всех тех чувств, что порождали слова этого человека, в которого Раэ верил, точно в бога. Скользнув пальцем по углу книги, женщина раскрыла её наугад.
- "Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека, - проще было читать, отрешившись и забывшись, превратившись на это время в машину по воспроизведению звуков, не прислушиваясь к собственному голосу. Слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, минута за минутой. - Итак, кто хочет жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной борьбы не хочет участвовать в драке, тот не заслуживает права на жизнь..."
Не дочитав до конца главы, Юдифь подняла взгляд от книги к лицу Раэ. Веки мужчины были сомкнуты, и ей показалось в какой-то миг, что его грудь не вздымается. Отчего-то кольнуло чувством невыносимой неправильности: она проводила человека в последний путь словами жестокосердного безумца, которые саму Юдифь называли грязью и мразью. Её голос, читавший эту ересь, был последним, что услышал Вернер в своей жизни. Неправильно.
Отложив книгу на край стола, Юдифь, задержав дыхание, наклонилась к лицу Раэ. Он дышал - и она тоже выдохнула с облегчением, на мгновение прикрыв глаза, прежде чем отстраниться. Потом женщина долго сидела так, глядя в лицо неспокойно спящего человека, мысленно сравнивая его с тем образом, который запечатлелся в памяти с их первой встречи. Нет, оберштурмфюрер не казался теперь сломленным, скорее изъеденным изнутри; да оно так и было, и велика ли разница, что пожрали его не время, старость, война или человеческая ненависть, а болезнь? Разве что слишком рано.
Можно было забрать поднос и покинуть комнату, чтобы вернуться через час или два с порцией положенных лекарств и неуверенностью, будет ли их ещё кому принимать. Можно и нужно. Но разве следовало позволять кому-то уйти в сопровождении слов, пропитанных ненавистью к самой жизни?
Юдифь коснулась горячего лба Вернера прохладной ладонью и зашептала слова, которые помнила только потому, что повторяла про себя долгие годы после того, когда последний раз слышала речь на этом языке. Тихо-тихо, едва слышно, напевно, точно колыбельную. Молитвы ведь всегда так похожи на колыбельные...
- Йеи рацон милефанэха Адоной Элоэйну вэлоэй авотэйну, шетитмале рахамим алейну, вэтаасэ лемаан авотэйну акдошим: Авраам иш ахэсед, Ицхак нээзар бигвура, Яаков клиль тифэрэт, утэватэль мэалейну коль гзерот кашот вэраот, увэцель кнафэха тастирэну, вэнийе бриим бэхоль эварэйну вэгидэйну, вэтишмэрэну миколь цара умиколь пахад умиколь холи, вэтацилейну миколь минэй хишуф умибилбуль адаат. Вэаль йидва либэну, вэаль яхшеху эйнэйну.
