Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
Маркиз подошёл к камину, однако, взявшись за шнур, помедлил и спустя мгновение обернулся к Габриэлю.
- Откровенно говоря, картина расположена так, что лучше всего её наблюдать со стороны кровати. Такова была задумка художника, - Амадори продолжал улыбаться, но говорил вполне серьёзно. - Мастер предполагал, что его детищем будут любоваться, лёжа в постели. Конечно, предложи я вам прилечь, это было бы верхом бестактности, но, быть может, вы сочтёте уместным хотя бы сесть с краю?
…
Маркиз всё же сумел оценить то, как Габриэль пусть не возлежал, но весьма красиво сидел поверх тёмно-зелёного покрывала, но своё мнение на сей раз оставил при себе.
- На самом деле мастер подразумевал, что на кровати будем лежать мы с ним, но игнорирование этого условия картину ничуть не портит, - с долей иронии усмехнулся Данте. - А вот кое-что и впрямь нужно подкорректировать.
"Кое-что" заключалось в задёргивании лёгких занавесок и тяжёлых тёмных гардин, полностью преграждающих доступ солнечному свету. Но глазам гостя не позволили привыкнуть к темноте - зажглась свеча, потом другая, а через несколько секунд маркиз поставил оба подсвечника так, чтобы шесть свечей - по три - располагались как раз по бокам таинственной картины. И только тогда, чуть отойдя от камина, чтобы не загораживать вид картины, потянул шнур, отчего складки, подобно театральному занавесу, довольно быстро скользнули вверх.
И комнату затопило пламя. Невероятно и немыслимо, но оно словно вылилось потоком живой лавы из тёмной рамы, стремительно скользнуло по ковру и полу, уничтожая всё на своём пути, стирая с лица земли и комнату, и её владельца, и словно даже себя самое. И постель под тёмным балдахином оказалась тем единственным во всём мире, что оставалось существовать, плыть в раскалённых потоках лавы и никогда не находить спасения от уничтожающего адского пламени, которое отчего-то порождало в душе не жар, но леденящий холод.
И лишь при втором взгляде на полотно становилось понятно, что на картине ихображена не сплошная лава, но город, погибающий в её смертельных объятиях. По угадывающимся в ревущем пламени остаткам города можно было понять, что некогда он был прекрасен, но сейчас умирал. Как и его обитатели, чьи изуродованные фигуры корчились в пламени, простирая к небу руки в мольбах и проклятьях. Странно, но все эти люди были мужчинами, и некоторые лица ещё хранили печать красоты, хотя всепоглощающее пламя грозило вскоре окончательно их стереть.
Священный трепет вызывало это полотно, внушало даже самым не впечатлительным умам ужас и заставляло волосы на затылке шевелиться, а у самого человека пробуждало желание забраться с ногами на кровать и укрыться одеялом до подобродка. Картина и впрямь была гениальна в своём комшаре, но вместе с тем, хоть такое сочетание и казалось невозможным, виделась воистину прекрасной.
- Гибель Содома, - негромко проговорил Данте, опуская занавесь.
- Откровенно говоря, картина расположена так, что лучше всего её наблюдать со стороны кровати. Такова была задумка художника, - Амадори продолжал улыбаться, но говорил вполне серьёзно. - Мастер предполагал, что его детищем будут любоваться, лёжа в постели. Конечно, предложи я вам прилечь, это было бы верхом бестактности, но, быть может, вы сочтёте уместным хотя бы сесть с краю?
…
Маркиз всё же сумел оценить то, как Габриэль пусть не возлежал, но весьма красиво сидел поверх тёмно-зелёного покрывала, но своё мнение на сей раз оставил при себе.
- На самом деле мастер подразумевал, что на кровати будем лежать мы с ним, но игнорирование этого условия картину ничуть не портит, - с долей иронии усмехнулся Данте. - А вот кое-что и впрямь нужно подкорректировать.
"Кое-что" заключалось в задёргивании лёгких занавесок и тяжёлых тёмных гардин, полностью преграждающих доступ солнечному свету. Но глазам гостя не позволили привыкнуть к темноте - зажглась свеча, потом другая, а через несколько секунд маркиз поставил оба подсвечника так, чтобы шесть свечей - по три - располагались как раз по бокам таинственной картины. И только тогда, чуть отойдя от камина, чтобы не загораживать вид картины, потянул шнур, отчего складки, подобно театральному занавесу, довольно быстро скользнули вверх.
И комнату затопило пламя. Невероятно и немыслимо, но оно словно вылилось потоком живой лавы из тёмной рамы, стремительно скользнуло по ковру и полу, уничтожая всё на своём пути, стирая с лица земли и комнату, и её владельца, и словно даже себя самое. И постель под тёмным балдахином оказалась тем единственным во всём мире, что оставалось существовать, плыть в раскалённых потоках лавы и никогда не находить спасения от уничтожающего адского пламени, которое отчего-то порождало в душе не жар, но леденящий холод.
И лишь при втором взгляде на полотно становилось понятно, что на картине ихображена не сплошная лава, но город, погибающий в её смертельных объятиях. По угадывающимся в ревущем пламени остаткам города можно было понять, что некогда он был прекрасен, но сейчас умирал. Как и его обитатели, чьи изуродованные фигуры корчились в пламени, простирая к небу руки в мольбах и проклятьях. Странно, но все эти люди были мужчинами, и некоторые лица ещё хранили печать красоты, хотя всепоглощающее пламя грозило вскоре окончательно их стереть.
Священный трепет вызывало это полотно, внушало даже самым не впечатлительным умам ужас и заставляло волосы на затылке шевелиться, а у самого человека пробуждало желание забраться с ногами на кровать и укрыться одеялом до подобродка. Картина и впрямь была гениальна в своём комшаре, но вместе с тем, хоть такое сочетание и казалось невозможным, виделась воистину прекрасной.
- Гибель Содома, - негромко проговорил Данте, опуская занавесь.
