Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
"Villa La Casagrande", Via Castelguinelli, 84 - 50063 Figline Valdarno – Firenze.
Каждый новый раз – как самый первый, и пальцы с внутренним трепетом касаются струн, и смычок кажется продолжением руки, и музыка заменяет собой и без того ненужный кислород… Я смотрю в глаза сидящих в темноте и вижу внутри них всё те же туго натянутые струны, в любой момент готовые завибрировать и призвать своего владельца к тем или иным мыслям, чувствам и действиям. Их глаза распахнуты, - о, они даже не знают, насколько широко! И я провожу смычком по струнам, дарю им музыку, а с нею на несколько минут и жизнь, которой они когда-то давно лишились, я гляжу в их глаза, словно в глубокие колодцы, на дне которых притаилось нечто. Желание, жажда крови, алчность, гнев, похоть, опасение, осторожность, страсть, возбуждение, безразличие – струны внутри каждого рождают слышимую лишь мне волну музыки, в которой я как рыба в воде или сказочная русалка, выглядывающая из-под ветвей плакучей ивы на берег. Сегодня – русалка, увидевшая среди знакомых и неудивительных обитателей суши нечто привлёкшее её внимание…
Когда-то я ненавидела всех их. Всех и каждого – только за то, кто они есть. Когда-то я истово верила в то, что уничтожу любого, до кого только смогу добраться. Мёртвое должно быть мёртвым. Когда-то я мечтала стереть их лица земли, одного за другим, десятки, сотни и тысячи, пока в мире не останется никого, в чьей груди не бьётся сердце. И в качестве финального аккорда проследовать за ними и самой. Потому что в моей груди сердце тоже не бьётся. Мёртвое должно быть мёртвым. Когда моя ненависть исчезла, я уже не помню. Знаю лишь, почему. Мёртвое не может чувствовать боли. А если чувствует? Значит ли это, что где-то внутри него всё ещё остаётся осколок жизни? Быть может, это стоит назвать бессмертной и вечно живой душой?
Вопрос рождает ответ, но из ответа появляется новый вопрос, - порочный круг замыкается, кружа вокруг меня не одну сотню лет. Но до тех пор, пока в чьих-то глазах, которым полагается быть мёртвым, скользят искры жизни, я буду упрямо считать, что для этого мира пока ещё не всё потеряно, и мёртвое может быть живым где-то внутри себя. Иначе бы оно не могло ощущать боль, тоску и печаль, которые не в силах излечить даже время, очень, очень долгое время, таящееся в глубине фиалковых глаз.
Но больше ни слова, ибо, если скользнуть взглядом от глаз чуть в сторону, не позволить иллюзии завладеть мною, как перед мысленным взором память начинает услужливо пролистывать страницы уже моего прошлого, уже моей печали, и демонстрирует другие глаза, которые смотрели на меня снизу вверх с красивого бледного личика – последнего, что осталось красивым… Нет, ни слова более. И без того оставшаяся часть ночи была заполнена воспоминаниями. Ни слова. Silentium.
По крайней мере сейчас.
Каждый новый раз – как самый первый, и пальцы с внутренним трепетом касаются струн, и смычок кажется продолжением руки, и музыка заменяет собой и без того ненужный кислород… Я смотрю в глаза сидящих в темноте и вижу внутри них всё те же туго натянутые струны, в любой момент готовые завибрировать и призвать своего владельца к тем или иным мыслям, чувствам и действиям. Их глаза распахнуты, - о, они даже не знают, насколько широко! И я провожу смычком по струнам, дарю им музыку, а с нею на несколько минут и жизнь, которой они когда-то давно лишились, я гляжу в их глаза, словно в глубокие колодцы, на дне которых притаилось нечто. Желание, жажда крови, алчность, гнев, похоть, опасение, осторожность, страсть, возбуждение, безразличие – струны внутри каждого рождают слышимую лишь мне волну музыки, в которой я как рыба в воде или сказочная русалка, выглядывающая из-под ветвей плакучей ивы на берег. Сегодня – русалка, увидевшая среди знакомых и неудивительных обитателей суши нечто привлёкшее её внимание…
Когда-то я ненавидела всех их. Всех и каждого – только за то, кто они есть. Когда-то я истово верила в то, что уничтожу любого, до кого только смогу добраться. Мёртвое должно быть мёртвым. Когда-то я мечтала стереть их лица земли, одного за другим, десятки, сотни и тысячи, пока в мире не останется никого, в чьей груди не бьётся сердце. И в качестве финального аккорда проследовать за ними и самой. Потому что в моей груди сердце тоже не бьётся. Мёртвое должно быть мёртвым. Когда моя ненависть исчезла, я уже не помню. Знаю лишь, почему. Мёртвое не может чувствовать боли. А если чувствует? Значит ли это, что где-то внутри него всё ещё остаётся осколок жизни? Быть может, это стоит назвать бессмертной и вечно живой душой?
Вопрос рождает ответ, но из ответа появляется новый вопрос, - порочный круг замыкается, кружа вокруг меня не одну сотню лет. Но до тех пор, пока в чьих-то глазах, которым полагается быть мёртвым, скользят искры жизни, я буду упрямо считать, что для этого мира пока ещё не всё потеряно, и мёртвое может быть живым где-то внутри себя. Иначе бы оно не могло ощущать боль, тоску и печаль, которые не в силах излечить даже время, очень, очень долгое время, таящееся в глубине фиалковых глаз.
Но больше ни слова, ибо, если скользнуть взглядом от глаз чуть в сторону, не позволить иллюзии завладеть мною, как перед мысленным взором память начинает услужливо пролистывать страницы уже моего прошлого, уже моей печали, и демонстрирует другие глаза, которые смотрели на меня снизу вверх с красивого бледного личика – последнего, что осталось красивым… Нет, ни слова более. И без того оставшаяся часть ночи была заполнена воспоминаниями. Ни слова. Silentium.
По крайней мере сейчас.
