Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
Покинув покои султана, Сабира намеревалась вернуться к себе, но, не дойдя даже до поворота к женской части дворца, замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась. Разговор с султаном оставил после себя недобрый осадок, а перед мысленным взором неспешно и неотвратимо расходились круги от брошенного в пруд камня. Кликнув ближайшую служанку, она велела ей найти покои Захиры бинт Атмаджа и оставить приставленным к гостье служанкам приглашение отведать завтрак в личных покоях старшей кадын-эфенди. Только что рассвело, и у женщины ещё оставалось время до того часа, когда можно было ожидать прихода потенциальной невесты Мунира ибн Янара. А значит, она могла немного (или даже основательно) свернуть на своём пути.
Расположение покоев принца Сабира знала, хотя внутри никогда не оказывалась – не было необходимости да и не приглашал её туда никто. Она мысленно усмехнулась, одёрнув себя: вот уж было бы странно услышать от Рамиля или Мунира пожелание испить совместно зелёного чаю, сидя у окна и встречая закат. Несмотря на особое положение, созданное для своей кадын-эфенди султаном, Сабира никогда не забывала, кем она была все те годы до того, как он выбрал её старшей женой. Зато теперь, благодаря этому особому статусу, шаткому и надёжному одновременно, она могла позволить себе многое из того, о чём не осмелилась бы и подумать ни одна из женщин гарема.
Например, явиться к покоям принца Рамиля и пожелать войти, велев своим охранникам ждать снаружи. Те послушно вытянулись у стен рядом с такими же изваяниями, но уже приставленными к наследному принцу. Впрочем, лица последних выражали некоторую степень озабоченности, которая прорвалась, когда Сабира попыталась войти, в упоминании запрета халифа, который не велел никого пускать в покои сына.
- Разве Светлейший сказал «никому, в том числе старшей кадын-эфенди»? – они не видели её лица, но даже в голосе могли услышать лёгкую улыбку. Сабира редко пользовалась тем особым положением, в которое возвёл её супруг, но, пожалуй, настал тот редкий случай, когда она готова была это сделать. Охранники вынуждены были признать, что в запрете не звучало её имя, на что женщина заметила: - Что ж, тогда, должно быть, повеление владыки правоверных не распространяется на его послушную старшую жену. Или мне следует пойти к Светлейшему и, оторвав от утренней молитвы, просить, чтобы он уточнил для вас значение его слов?
Мало кто во дворце не знал, что Сабире султан позволял многие вольности, недопустимые для других женщин, да и беспокоить султана никто из охраны не решился бы, поэтому, подстегиваемые уверенным взглядом кадын-эфенди, они, ещё мгновение помедлив, всё же впустили её внутрь, спешно притворив за спиной вошедшей дверь. Должно быть, на всякий случай.
В комнате ещё не успели прибраться – видимо, было не до того, пытались вернуть Рамилю покинувшую было принца жизнь, - а потому следы ночного хаоса нет-нет да бросались в глаза. Лекарь, должно быть, недавно ушёл, потому что никого лишнего в покоях не было, и Сабира позволила себе немного расслабить напряжённые плечи, когда сделала несколько шагов к постели принца. С минуту она стояла в ногах ложа, прислушиваясь к беспокойному дыханию молодого мужчины и ища на лице и теле последствия того, что случилось недавно. Он был бледен, слишком бледен… И в комнате витал запах близко подошедшей беды. Не к месту подумалось, что скоро, как только принц немного придёт в себя, сюда набегут слуги с жаровнями-курительницами и начнут заполнять пространство удушливыми восточными ароматами, к которым она так и не смогла привыкнуть, пожалуй, ничуть не меньше, чем к тем запахам, кои царили на женской половине дворца и коих она так старательно избегала. Кадын-эфенди отмахнулась от ненужных и неважных сейчас мыслей и сделала ещё несколько тихих шагов, обходя одр принца. Помедлила миг – и присела на ложе, сверху вниз глядя на болезненное лицо не то спящего, не то находящегося в беспамятстве Рамиля.
«Как же похож на неё… - невольно подумала Сабира, узнавая в чертах принца не столько лицо отца, сколько матери. – Как же ты на неё похож…»
Кадын-эфенди столько месяцев старалась оградить султана от всех мало-мальски похожих на Малику наложниц, но всё это изначально было зря. Живое напоминание о не столь давнем горе постоянно находилось рядом с халифом. Немудрено, что Эмин выделял именно его среди других своих сыновей. Хотя, конечно, не только и не столько за это, мысленно поправилась Сабира. И всё же печально, что сын, на которого султан, хоть и не признавался в том, возлагал свои надежды, так разочаровал его. И вдвойне печально, что юноша пытался убить себя. У этой монеты были две стороны. Одна шептала Сабире, что такой поступок недостоин мужчины и сына такого отца, каким был Эмин. Другая наполняла сердце искренним, но без примеси унизительной жалости, сочувствием.
Рамиль был младше её совсем немного, даже меньше, чем та разница, что отделяла кадын-эфенди от супруга, но, глядя на молодого мужчину сейчас, она не могла испытывать ничего, кроме странной и мало знакомой, но такой сильной материнской нежности и сострадания.
«Бедный мальчик…» Повинуясь невольному порыву, Сабира протянула ладонь и самыми кончиками пальцев, не касаясь кожи Рамиля, отвела с его лба упавшую на глаза прядь.
- Да позаботится о тебе твой господь, - едва слышно прошептала она по-итальянски, бесшумно встала и так же тихо покинула покои принца Рамиля.
Расположение покоев принца Сабира знала, хотя внутри никогда не оказывалась – не было необходимости да и не приглашал её туда никто. Она мысленно усмехнулась, одёрнув себя: вот уж было бы странно услышать от Рамиля или Мунира пожелание испить совместно зелёного чаю, сидя у окна и встречая закат. Несмотря на особое положение, созданное для своей кадын-эфенди султаном, Сабира никогда не забывала, кем она была все те годы до того, как он выбрал её старшей женой. Зато теперь, благодаря этому особому статусу, шаткому и надёжному одновременно, она могла позволить себе многое из того, о чём не осмелилась бы и подумать ни одна из женщин гарема.
Например, явиться к покоям принца Рамиля и пожелать войти, велев своим охранникам ждать снаружи. Те послушно вытянулись у стен рядом с такими же изваяниями, но уже приставленными к наследному принцу. Впрочем, лица последних выражали некоторую степень озабоченности, которая прорвалась, когда Сабира попыталась войти, в упоминании запрета халифа, который не велел никого пускать в покои сына.
- Разве Светлейший сказал «никому, в том числе старшей кадын-эфенди»? – они не видели её лица, но даже в голосе могли услышать лёгкую улыбку. Сабира редко пользовалась тем особым положением, в которое возвёл её супруг, но, пожалуй, настал тот редкий случай, когда она готова была это сделать. Охранники вынуждены были признать, что в запрете не звучало её имя, на что женщина заметила: - Что ж, тогда, должно быть, повеление владыки правоверных не распространяется на его послушную старшую жену. Или мне следует пойти к Светлейшему и, оторвав от утренней молитвы, просить, чтобы он уточнил для вас значение его слов?
Мало кто во дворце не знал, что Сабире султан позволял многие вольности, недопустимые для других женщин, да и беспокоить султана никто из охраны не решился бы, поэтому, подстегиваемые уверенным взглядом кадын-эфенди, они, ещё мгновение помедлив, всё же впустили её внутрь, спешно притворив за спиной вошедшей дверь. Должно быть, на всякий случай.
В комнате ещё не успели прибраться – видимо, было не до того, пытались вернуть Рамилю покинувшую было принца жизнь, - а потому следы ночного хаоса нет-нет да бросались в глаза. Лекарь, должно быть, недавно ушёл, потому что никого лишнего в покоях не было, и Сабира позволила себе немного расслабить напряжённые плечи, когда сделала несколько шагов к постели принца. С минуту она стояла в ногах ложа, прислушиваясь к беспокойному дыханию молодого мужчины и ища на лице и теле последствия того, что случилось недавно. Он был бледен, слишком бледен… И в комнате витал запах близко подошедшей беды. Не к месту подумалось, что скоро, как только принц немного придёт в себя, сюда набегут слуги с жаровнями-курительницами и начнут заполнять пространство удушливыми восточными ароматами, к которым она так и не смогла привыкнуть, пожалуй, ничуть не меньше, чем к тем запахам, кои царили на женской половине дворца и коих она так старательно избегала. Кадын-эфенди отмахнулась от ненужных и неважных сейчас мыслей и сделала ещё несколько тихих шагов, обходя одр принца. Помедлила миг – и присела на ложе, сверху вниз глядя на болезненное лицо не то спящего, не то находящегося в беспамятстве Рамиля.
«Как же похож на неё… - невольно подумала Сабира, узнавая в чертах принца не столько лицо отца, сколько матери. – Как же ты на неё похож…»
Кадын-эфенди столько месяцев старалась оградить султана от всех мало-мальски похожих на Малику наложниц, но всё это изначально было зря. Живое напоминание о не столь давнем горе постоянно находилось рядом с халифом. Немудрено, что Эмин выделял именно его среди других своих сыновей. Хотя, конечно, не только и не столько за это, мысленно поправилась Сабира. И всё же печально, что сын, на которого султан, хоть и не признавался в том, возлагал свои надежды, так разочаровал его. И вдвойне печально, что юноша пытался убить себя. У этой монеты были две стороны. Одна шептала Сабире, что такой поступок недостоин мужчины и сына такого отца, каким был Эмин. Другая наполняла сердце искренним, но без примеси унизительной жалости, сочувствием.
Рамиль был младше её совсем немного, даже меньше, чем та разница, что отделяла кадын-эфенди от супруга, но, глядя на молодого мужчину сейчас, она не могла испытывать ничего, кроме странной и мало знакомой, но такой сильной материнской нежности и сострадания.
«Бедный мальчик…» Повинуясь невольному порыву, Сабира протянула ладонь и самыми кончиками пальцев, не касаясь кожи Рамиля, отвела с его лба упавшую на глаза прядь.
- Да позаботится о тебе твой господь, - едва слышно прошептала она по-итальянски, бесшумно встала и так же тихо покинула покои принца Рамиля.
