Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
Запись на греческом языке.
Мне кажется, или последние несколько дней после того ночного разговора я провела в бреду? Нет, не кажется, всё так и есть. Тяжёлые мрачные сны опутывали не хуже нитей паутины, а с губ, как потом рассказывали слуги, срывались непонятные слова. Просыпаться от собственного крика и не удивляться этому… Кажется, я скоро привыкну к подобному. Если у меня будет время привыкнуть, а это представляется маловероятным, ведь Альбинос уже всё для себя решил. Мне остаётся только смириться с его выбором, ибо сама я ничего изменить не могу.
…Мне снился сон той ночью, как и все последние ночи, как и минувшую ночь. Один и тот же по своему содержанию, он каждый раз словно позволял мне увидеть немного больше, нежели в предыдущий, будто с каждым новым приходом Морфея всё глубже погружая меня в пучину… Чего? Я видела себя, обнажённую, прикрытую лишь сгустками тьмы – той самой, которая так много лет сдавливает моё тело в невидимой для других пытке. Тьма колыхалась вокруг моего тела и была подобна лоскутам моей же кожи. Сквозь мои запястья и лодыжки тянулись окрасившиеся кровью нити, которые распластали моё тело на паперти той самой церкви, где я встречала Винченцо де ла Мора. Руки в стороны, одна нога на другой и голова, в безмолвном страдании опущенная на плечо – издевательская пародия на распятие Христово. И пламя, пламя, пламя вокруг меня, внутри меня, везде…
Чем был этот сон? Порождением моего воспалённого мозга, который не соглашается понять мою греховность, в отличие от меня самой, принявшей её как данность? Посланием свыше, наказывающим мне смириться с карой, постигшей меня? Криком моей души, не смирившейся с тем, что всё, бывшее когда-то для меня святым, да и оставшееся таковым по сию пору, при этом вызывает во мне боль и страдания, словно я – проклятое порождение мрака? О чём я? Ведь так оно и есть, быть может. Паучиха, распятая на собственной паутине и сожжённая в своём же огне… Так оно и есть.
Но я не перестану ходить в церковь, не перестану. Пусть даже дыхание моё прерывается, а по всему телу растекается мучительная боль. Пусть пробуду под сводами храма Божьего всего несколько минут, после которых необходимо часами приходить в себя. Пусть. Там я могу продолжать тешить себя надеждой, что Господь всё же не отказался от меня окончательно, что он даёт мне шанс, раз позволяет иногда приблизиться к нему. И… быть может, мне удастся хотя бы издалека увидеть Альбиноса. Это принесёт короткое облегчение.
Запись на греческом языке неровным почерком. Несколько страниц до неё вырваны.
…олько раз видела его издалека, но это уже почти перестало приносить облегчение, а приблизиться не могу. Не позволяет что-то. Гордость? Разве осталась она у меня за те годы, что я вынуждена была мириться со многим, от чего отринулась бы всей душою, если бы могла?
«Слёзы Тота» приходится принимать вдвойне больше. Состава ещё много, но зачем он будет нужен, если сумеет лишь на несколько часов прогнать боль, которая раньше отступала сперва на месяцы, а потом на дни?
Мне кажется, или последние несколько дней после того ночного разговора я провела в бреду? Нет, не кажется, всё так и есть. Тяжёлые мрачные сны опутывали не хуже нитей паутины, а с губ, как потом рассказывали слуги, срывались непонятные слова. Просыпаться от собственного крика и не удивляться этому… Кажется, я скоро привыкну к подобному. Если у меня будет время привыкнуть, а это представляется маловероятным, ведь Альбинос уже всё для себя решил. Мне остаётся только смириться с его выбором, ибо сама я ничего изменить не могу.
…Мне снился сон той ночью, как и все последние ночи, как и минувшую ночь. Один и тот же по своему содержанию, он каждый раз словно позволял мне увидеть немного больше, нежели в предыдущий, будто с каждым новым приходом Морфея всё глубже погружая меня в пучину… Чего? Я видела себя, обнажённую, прикрытую лишь сгустками тьмы – той самой, которая так много лет сдавливает моё тело в невидимой для других пытке. Тьма колыхалась вокруг моего тела и была подобна лоскутам моей же кожи. Сквозь мои запястья и лодыжки тянулись окрасившиеся кровью нити, которые распластали моё тело на паперти той самой церкви, где я встречала Винченцо де ла Мора. Руки в стороны, одна нога на другой и голова, в безмолвном страдании опущенная на плечо – издевательская пародия на распятие Христово. И пламя, пламя, пламя вокруг меня, внутри меня, везде…
Чем был этот сон? Порождением моего воспалённого мозга, который не соглашается понять мою греховность, в отличие от меня самой, принявшей её как данность? Посланием свыше, наказывающим мне смириться с карой, постигшей меня? Криком моей души, не смирившейся с тем, что всё, бывшее когда-то для меня святым, да и оставшееся таковым по сию пору, при этом вызывает во мне боль и страдания, словно я – проклятое порождение мрака? О чём я? Ведь так оно и есть, быть может. Паучиха, распятая на собственной паутине и сожжённая в своём же огне… Так оно и есть.
Но я не перестану ходить в церковь, не перестану. Пусть даже дыхание моё прерывается, а по всему телу растекается мучительная боль. Пусть пробуду под сводами храма Божьего всего несколько минут, после которых необходимо часами приходить в себя. Пусть. Там я могу продолжать тешить себя надеждой, что Господь всё же не отказался от меня окончательно, что он даёт мне шанс, раз позволяет иногда приблизиться к нему. И… быть может, мне удастся хотя бы издалека увидеть Альбиноса. Это принесёт короткое облегчение.
Запись на греческом языке неровным почерком. Несколько страниц до неё вырваны.
…олько раз видела его издалека, но это уже почти перестало приносить облегчение, а приблизиться не могу. Не позволяет что-то. Гордость? Разве осталась она у меня за те годы, что я вынуждена была мириться со многим, от чего отринулась бы всей душою, если бы могла?
«Слёзы Тота» приходится принимать вдвойне больше. Состава ещё много, но зачем он будет нужен, если сумеет лишь на несколько часов прогнать боль, которая раньше отступала сперва на месяцы, а потом на дни?
