Всякий видит, чем ты кажешься, немногие чувствуют, кто ты на самом деле. ©N.Machiavelli
После полудня был перерыв. Пациенты - постояльцы! - ждали её прихода не раньше обеденного часа, и Юдифь какое-то время провела с книгой, не заметив, как задремала, уронив голову на руки, ничуть не озаботившись тем, что по пробуждении от неудобной позы разболится спина. В распахнутое настежь окно, качая занавески, то и дело заглядывал ветер, принося ароматы цветущего сада и тепла, которое пока ещё не начало превращаться в малоприятный жар, свойственный концу июля или началу августа.
Под окнами цвели пионы. В здешнем саду рассаживали те сорта, которые распускались ближе к середине месяца - ярко-алые, багрово-красные, малиновые, они казались каплями солнца в море зелёной травы и кустарника. Отцветая, пионы роняли лепестки на землю, траву и дорожки, где прогуливались те постояльцы, у которых были силы, и Юдифь порой представляла, что лепестки эти - хлебные крошки, разбрасываемые мальчиком из сказки братьев Гримм. Они, несомненно, вели прочь из сада, окружавшего пансион, за ворота, за холм, за лес, за тысячи тысяч километров прочь из этого проклятого места. Куда-то, где каждый второй не держится за грудь, боясь, как бы не выпустить из неё последнее дыхание.
Сегодня ей отчего-то снилось, что пионы - всего лишь пятна крови на носовых платках, прикладываемых к губам. И чем ярче, насыщеннее, глубже цвет - тем меньше дней осталось на счету того, в чьих руках был зажат платок. На идеально белом накрахмаленном клочке с инициалами "В.Р." пионы выходили особенно прекрасными.
Юдифь проснулась от чьего-то кашля, хотя, конечно, не могла этого слышать: её комната, как и все жилые помещения персонала, находилась в противоположном крыле от палат, а в это время в саду никто не гулял. "Приснилось", - решила медсестра и провела ладонями по глазам, прогоняя остатки сна. В комнате пахло летом и жизнью - ещё сильнее, чем месяц назад, когда сад только начинал зеленеть и цвести. И оттого вдвойне тоскливее становилось на душе. Лето Юдифь не любила ещё больше, чем весну. В эти поры года особенно печально было думать о тех, кто приезжал в пансион умирать. Когда осень плакала ливневыми дождями или зима кусала щёки до красноты, это отчего-то не казалось таким донельзя невыносимым, как весной и тем паче летом.
Посмотрев на часы, Юдифь убедилась, что время визита к пациенту ещё не пришло, но всё равно поднялась, оправила чуть замявшийся фартук и занялась приготовлением травяного настоя, которым поила своего самого трудного больного, всё ещё цеплявшегося за жизнь, как будто его в ней держало нечто большее, чем не докуренная папироса, свежая газета из столицы или портрет чужого жестокого человека на столе. Взяв поднос, медсестра, подумав, сунула в карман небольшую коробочку с обезболивающим, которое не было прописано врачом так же часто, как в нём нуждался постоялец. Но Юдифь слишком много правил нарушила одним своим существованием здесь и сейчас, чтобы опасаться недовольства доктора Иммермана. Не больше, чем обычно, во всяком случае. Вряд ли Людвиг мог удивить её в выборе наказания.
Знакомая половица в коридоре скрипнула на удивление не мелодично, вынудив женщину поморщиться впервые за долгие годы. Перед дверью оберштурмфюрера Юдифь замерла на несколько секунд, задержав дыхание и прислушиваясь, как будто даже замедлив собственное сердцебиение. Прежде чем входить, она хотела убедиться, что по ту сторону двери её кто-то ещё ждёт. Оказываться в комнате, где встречают только остекленевшие глаза, было невозможно привыкнуть даже после нескольких лет работы в пансионе. И только когда из-за двери донёсся тяжёлый кашель, Юдифь как будто отмерла, невольно почувствовав облегчение.
- День добрый, герр Раэ, - который по счёту раз за последние несколько месяцев произнесла медсестра, приветствуя постояльца едва заметной улыбкой. Поднос бесшумно опустился на стол, а Юдифь привычно присела на краю постели. - Я принесла горячее питьё, вам станет полегче, когда выпьете. Как себя чувствуете?
Нелепый вопрос, учитывая то, как выглядел Вернер и то, что значилось в его карте. Этот визит медсестры не был плановым, поэтому она не принесла с собой ничего, кроме травяного настоя и пока спрятанных в кармане лекарств. Даже температуру пациента измерить было нечем и, помедлив мгновение, чтобы решить всё же не уходить за градусником, Юдифь подняла ладонь и мягко положила её на лоб Раэ. Когда-то так делал её отец - тот, настоящий, не Иммерман. Пожалуй, именно это она лучше всего о нём помнила - удивительно нежное, ласковое прикосновение прохладной ладони к горячему лбу. Хотя, конечно, так было не принято.
Под окнами цвели пионы. В здешнем саду рассаживали те сорта, которые распускались ближе к середине месяца - ярко-алые, багрово-красные, малиновые, они казались каплями солнца в море зелёной травы и кустарника. Отцветая, пионы роняли лепестки на землю, траву и дорожки, где прогуливались те постояльцы, у которых были силы, и Юдифь порой представляла, что лепестки эти - хлебные крошки, разбрасываемые мальчиком из сказки братьев Гримм. Они, несомненно, вели прочь из сада, окружавшего пансион, за ворота, за холм, за лес, за тысячи тысяч километров прочь из этого проклятого места. Куда-то, где каждый второй не держится за грудь, боясь, как бы не выпустить из неё последнее дыхание.
Сегодня ей отчего-то снилось, что пионы - всего лишь пятна крови на носовых платках, прикладываемых к губам. И чем ярче, насыщеннее, глубже цвет - тем меньше дней осталось на счету того, в чьих руках был зажат платок. На идеально белом накрахмаленном клочке с инициалами "В.Р." пионы выходили особенно прекрасными.
Юдифь проснулась от чьего-то кашля, хотя, конечно, не могла этого слышать: её комната, как и все жилые помещения персонала, находилась в противоположном крыле от палат, а в это время в саду никто не гулял. "Приснилось", - решила медсестра и провела ладонями по глазам, прогоняя остатки сна. В комнате пахло летом и жизнью - ещё сильнее, чем месяц назад, когда сад только начинал зеленеть и цвести. И оттого вдвойне тоскливее становилось на душе. Лето Юдифь не любила ещё больше, чем весну. В эти поры года особенно печально было думать о тех, кто приезжал в пансион умирать. Когда осень плакала ливневыми дождями или зима кусала щёки до красноты, это отчего-то не казалось таким донельзя невыносимым, как весной и тем паче летом.
Посмотрев на часы, Юдифь убедилась, что время визита к пациенту ещё не пришло, но всё равно поднялась, оправила чуть замявшийся фартук и занялась приготовлением травяного настоя, которым поила своего самого трудного больного, всё ещё цеплявшегося за жизнь, как будто его в ней держало нечто большее, чем не докуренная папироса, свежая газета из столицы или портрет чужого жестокого человека на столе. Взяв поднос, медсестра, подумав, сунула в карман небольшую коробочку с обезболивающим, которое не было прописано врачом так же часто, как в нём нуждался постоялец. Но Юдифь слишком много правил нарушила одним своим существованием здесь и сейчас, чтобы опасаться недовольства доктора Иммермана. Не больше, чем обычно, во всяком случае. Вряд ли Людвиг мог удивить её в выборе наказания.
Знакомая половица в коридоре скрипнула на удивление не мелодично, вынудив женщину поморщиться впервые за долгие годы. Перед дверью оберштурмфюрера Юдифь замерла на несколько секунд, задержав дыхание и прислушиваясь, как будто даже замедлив собственное сердцебиение. Прежде чем входить, она хотела убедиться, что по ту сторону двери её кто-то ещё ждёт. Оказываться в комнате, где встречают только остекленевшие глаза, было невозможно привыкнуть даже после нескольких лет работы в пансионе. И только когда из-за двери донёсся тяжёлый кашель, Юдифь как будто отмерла, невольно почувствовав облегчение.
- День добрый, герр Раэ, - который по счёту раз за последние несколько месяцев произнесла медсестра, приветствуя постояльца едва заметной улыбкой. Поднос бесшумно опустился на стол, а Юдифь привычно присела на краю постели. - Я принесла горячее питьё, вам станет полегче, когда выпьете. Как себя чувствуете?
Нелепый вопрос, учитывая то, как выглядел Вернер и то, что значилось в его карте. Этот визит медсестры не был плановым, поэтому она не принесла с собой ничего, кроме травяного настоя и пока спрятанных в кармане лекарств. Даже температуру пациента измерить было нечем и, помедлив мгновение, чтобы решить всё же не уходить за градусником, Юдифь подняла ладонь и мягко положила её на лоб Раэ. Когда-то так делал её отец - тот, настоящий, не Иммерман. Пожалуй, именно это она лучше всего о нём помнила - удивительно нежное, ласковое прикосновение прохладной ладони к горячему лбу. Хотя, конечно, так было не принято.
