Сабира бинт Шариф (Даниэла де Моретто). Осень 1560. Оттоманская Империя, Порта.

Покинув покои султана, Сабира намеревалась вернуться к себе, но, не дойдя даже до поворота к женской части дворца, замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась. Разговор с султаном оставил после себя недобрый осадок, а перед мысленным взором неспешно и неотвратимо расходились круги от брошенного в пруд камня. Кликнув ближайшую служанку, она велела ей найти покои Захиры бинт Атмаджа и оставить приставленным к гостье служанкам приглашение отведать завтрак в личных покоях старшей кадын-эфенди. Только что рассвело, и у женщины ещё оставалось время до того часа, когда можно было ожидать прихода потенциальной невесты Мунира ибн Янара. А значит, она могла немного (или даже основательно) свернуть на своём пути.
Расположение покоев принца Сабира знала, хотя внутри никогда не оказывалась – не было необходимости да и не приглашал её туда никто. Она мысленно усмехнулась, одёрнув себя: вот уж было бы странно услышать от Рамиля или Мунира пожелание испить совместно зелёного чаю, сидя у окна и встречая закат. Несмотря на особое положение, созданное для своей кадын-эфенди султаном, Сабира никогда не забывала, кем она была все те годы до того, как он выбрал её старшей женой. Зато теперь, благодаря этому особому статусу, шаткому и надёжному одновременно, она могла позволить себе многое из того, о чём не осмелилась бы и подумать ни одна из женщин гарема.
Например, явиться к покоям принца Рамиля и пожелать войти, велев своим охранникам ждать снаружи. Те послушно вытянулись у стен рядом с такими же изваяниями, но уже приставленными к наследному принцу. Впрочем, лица последних выражали некоторую степень озабоченности, которая прорвалась, когда Сабира попыталась войти, в упоминании запрета халифа, который не велел никого пускать в покои сына.
- Разве Светлейший сказал «никому, в том числе старшей кадын-эфенди»? – они не видели её лица, но даже в голосе могли услышать лёгкую улыбку. Сабира редко пользовалась тем особым положением, в которое возвёл её супруг, но, пожалуй, настал тот редкий случай, когда она готова была это сделать. Охранники вынуждены были признать, что в запрете не звучало её имя, на что женщина заметила: - Что ж, тогда, должно быть, повеление владыки правоверных не распространяется на его послушную старшую жену. Или мне следует пойти к Светлейшему и, оторвав от утренней молитвы, просить, чтобы он уточнил для вас значение его слов?
Мало кто во дворце не знал, что Сабире султан позволял многие вольности, недопустимые для других женщин, да и беспокоить султана никто из охраны не решился бы, поэтому, подстегиваемые уверенным взглядом кадын-эфенди, они, ещё мгновение помедлив, всё же впустили её внутрь, спешно притворив за спиной вошедшей дверь. Должно быть, на всякий случай.
В комнате ещё не успели прибраться – видимо, было не до того, пытались вернуть Рамилю покинувшую было принца жизнь, - а потому следы ночного хаоса нет-нет да бросались в глаза. Лекарь, должно быть, недавно ушёл, потому что никого лишнего в покоях не было, и Сабира позволила себе немного расслабить напряжённые плечи, когда сделала несколько шагов к постели принца. С минуту она стояла в ногах ложа, прислушиваясь к беспокойному дыханию молодого мужчины и ища на лице и теле последствия того, что случилось недавно. Он был бледен, слишком бледен… И в комнате витал запах близко подошедшей беды. Не к месту подумалось, что скоро, как только принц немного придёт в себя, сюда набегут слуги с жаровнями-курительницами и начнут заполнять пространство удушливыми восточными ароматами, к которым она так и не смогла привыкнуть, пожалуй, ничуть не меньше, чем к тем запахам, кои царили на женской половине дворца и коих она так старательно избегала. Кадын-эфенди отмахнулась от ненужных и неважных сейчас мыслей и сделала ещё несколько тихих шагов, обходя одр принца. Помедлила миг – и присела на ложе, сверху вниз глядя на болезненное лицо не то спящего, не то находящегося в беспамятстве Рамиля.
«Как же похож на неё… - невольно подумала Сабира, узнавая в чертах принца не столько лицо отца, сколько матери. – Как же ты на неё похож…»
Кадын-эфенди столько месяцев старалась оградить султана от всех мало-мальски похожих на Малику наложниц, но всё это изначально было зря. Живое напоминание о не столь давнем горе постоянно находилось рядом с халифом. Немудрено, что Эмин выделял именно его среди других своих сыновей. Хотя, конечно, не только и не столько за это, мысленно поправилась Сабира. И всё же печально, что сын, на которого султан, хоть и не признавался в том, возлагал свои надежды, так разочаровал его. И вдвойне печально, что юноша пытался убить себя. У этой монеты были две стороны. Одна шептала Сабире, что такой поступок недостоин мужчины и сына такого отца, каким был Эмин. Другая наполняла сердце искренним, но без примеси унизительной жалости, сочувствием.
Рамиль был младше её совсем немного, даже меньше, чем та разница, что отделяла кадын-эфенди от супруга, но, глядя на молодого мужчину сейчас, она не могла испытывать ничего, кроме странной и мало знакомой, но такой сильной материнской нежности и сострадания.
«Бедный мальчик…» Повинуясь невольному порыву, Сабира протянула ладонь и самыми кончиками пальцев, не касаясь кожи Рамиля, отвела с его лба упавшую на глаза прядь.
- Да позаботится о тебе твой господь, - едва слышно прошептала она по-итальянски, бесшумно встала и так же тихо покинула покои принца Рамиля.

©

@темы: Оттоманская Империя, Фрагменты, XVI, Женщины

---

Сибилла. 10 ноября 2006. Близ Акапулько, Мексика.

01.10.
- Тебе не кажется, что нам стоит уединиться, Ингрид? – спрашивает дон Мигель де Эспиноза, настойчиво скользя требовательной ладонью по моей спине всё ниже. Я ослепительно улыбаюсь и одним лишь взглядом выражаю согласие. Не убирая руки с моей поясницы, он поднимается и увлекает меня за собой к выходу из общей залы.
Вот уже два дня меня зовут Ингрид Ханевольд, я норвежка с ногами от ушей, длинными светлыми волосами и глазами цвета неба над утренним Мехико. Дон Мигель всегда предпочитал блондинок. Держать их при себе в качестве украшения, с ними же делить постель и их кровь использовать в своих лишённых всякой логики экспериментах.
Мы на его ранчо где-то на полпути от Акапулько до Оахака, дон Мигель празднует не то день своего второго рождения, не то успешное убиение очередной партии молодых женщин, к компании которых, судя по всему, решил добавить и меня. После нескольких часов раскачивания кровати, разумеется.
Добраться до него оказалось куда проще, чем я думала. Всегда осторожный, расчётливый, внимательный, ни на миг не расстающийся с телохранителями де Эспиноза допустил самую глупую ошибку, какую только можно было себе вообразить. И теперь мы покидаем общую залу, где сходит с ума мешанина людей и нелюдей, и направляемся на второй этаж.
01.20.
В спальне пахнет виски, свежевыстиранным шёлковым бельём и желанием дона Мигеля. Свет погашен, а камеры ночного наблюдения, к счастью, не способны отобразить картину в той мере, которая необходима для поднятия тревоги. Но всё же следует быть осторожной. Эспиноза вымуштровал своих охранников – и людей, и вампиров – до такого состояния, когда те едва ли не чувствуют грозящую хозяину опасность. При въезде на территорию ранчо обыскивали чуть ли не каждый дюйм тела: сперва люди при помощи металлоискателей, потом вампиры, используя свои природные качества и иные сюрпризы. Впрочем, это было предсказуемо, потому я не привезла с собой даже шпильки для волос. Есть иные методы казни преступников, хоть они и не доставляют мне никакого удовольствия.
Раз, два… Пять камер в одной спальне. Браво, дон Мигель. Но вас это не спасёт. Если только я не убью вас раньше – от отвращения.
01.27.
О, благодарю небеса, наконец-то он соизволил добраться до постели, а я при этом умудрилась не потерять ни единой детали гардероба. Это было бы неблагоразумно. Остальное – дело техники, женской хитрости и рук.
Когда двое любовников накрыты с головами одеялом, те, кто глазами камер следит за ними, видят лишь мерное движение двух силуэтов под слоем ткани. Им даже в голову не придёт, что вместо желаемого результата дон Мигель получит свёрнутую шею.
А теперь – пить. До дна. До последней капли. При этом создавая видимость движения. Глоток за глотком густой мерзкой дряни, которая с неохотой ползёт по его неживым венам к моим губам.
03.30. «Melia Los Cabos», CARR. SCL-SJC KM 19.5 - Los Cabos, Mexico
«Melia Los Cabos» ещё только разгорается самым ярким ночным огнём движения, когда я возвращаюсь в номер. У меня есть ещё несколько часов до того, как кто-нибудь из прихвостней де Эспинозы сложит два и два и доберётся до отеля. Но ближайшие два десятка минут мне будет не до них.
Здравствуй, боль, старая знакомая…
04.48.
Ингрид Ханевольд не существует вот уже почти час, а международный аэропорт Акапулько смазывает лица, стирает краски и даже в такое время затрудняет поиск кого бы то ни было. Особенно, если неизвестно, кого надо искать.
Билет до Старого Света был зарезервирован ещё до того, как я ступила на землю Латинской Америки, и теперь мне остаётся только дождаться своего рейса. На электронном табло пляшут цифры и буквы, зовущие в разные стороны света, и я могла бы выбрать любую по своему усмотрению.
Мой рейс на шесть утра с четвертью.
В Мексике было слишком душно.

©

@темы: Дневники, Фрагменты, Новый Свет, XXI, Sibilla, Женщины

---

Маркус Ласс. Теана, в отдалении от Арнхольма. Зима.

Ветер издевательски рассмеялся, проскользнул под полы плаща и сбросил с головы капюшон, вынудив идущего к замку человека очередной раз передёрнуть плечами и постараться плотнее запахнуться. Последнее время пронизывающий холод стал его постоянным спутником, как и ветер, и эта неизменная пара продолжала усложнять дорогу. Мороз полностью уничтожал всякое желание находиться на воздухе, свежесть которого давно утратила свою привлекательность. Далеко позади остались стены города, возвращаться куда, пожалуй, было бы такой же смертью, как и оставаться на месте, позволяя коварному ветру проникать всё глубже под нехитрую походную одежду, а добротный шерстяной плащ казался едва ли ощутимым лоскутом ткани.

В начале пути ему повезло: какой-то крестьянин вёз на телеге сено - должно быть, пополнял запас еды для скота на зиму, - и согласился подвезти странствующего монаха. Ласс зарылся в сено, и на несколько часов даже вспомнил, что такое комфорт; впрочем, тепло исчезло очень быстро, ещё до того, как телега скрылась из виду, когда пути крестьянина и Маркуса разошлись. И последние несколько часов, показавшиеся Маркусу вечностью, он оставался один на один с холодом, потеряв всякое представление о времени и постоянно сомневаясь, верным ли путём идёт. Рано спустившиеся сумерки усугубляли его неуверенность; сбиться с пути в такую погоду означало бы верную смерть, и потому Ласс упорно шагал вперёд, придерживая постоянно сбрасываемый ветром капюшон плаща и стараясь не думать о том, что мог не туда свернуть. Когда дорога стала постепенно улучшаться, он немного воспрял духом, но к замку, выросшему из темноты, чьё единственное светящеиеся окошко бойницы показалось едва ли не чудом, Маркус вышел уже полностью измотанным. Свет означал тепло и, как надеялся путник, возможность выпить чего-нибудь согревающего и протянуть немеющие ноги к огню, поэтому Ласс прибавил шагу (и откуда только силы взялись?) и направился прямо к воротам замка.

С давних пор изо дня в день снится мне сон, где я - не я, и не мил я стал в доме своем, и каждый день, подходя к его двери, называю я имя свое, а в ответ на меня глядят пустым взглядом и вопрошают: "Кто просит его?" - а я и не знаю, что сказать, и лишь боюсь, что однажды навстречу выйдет тот, кто занял мое место...

Уставшему телу требовался отдых и тепло, и возвышающийся впереди тёмный замок, несмотря на видимое негостеприимство, был единственной возможностью получить и то, и другое. Во всяком случае, Маркус на это надеялся. Явившийся ближе к полуночи на порог незванный гость в столь пустынной местности вряд ли был привычным явлением, а веру в то, что любой хозяин посчитает своим долгом обогреть и предоставить кров и ломоть хлеба уставшему путнику, Ласс утратил много лет назад. Оставалось надеяться и уповать на необычность хозяев замка, о чьих странностях доходили слухи даже по относительно закрытой монашеской обители.

С самими хозяевами бывший монах знаком не был, как и не знавал тех, кто бывал под их крышей и видел отпрысков знатного рода, некоторое время назад вернувшихся к истокам. Однако люди поговоривали - кто с насмешкой, кто с неодобрением, а кто и вовсе крутя пальцем у виска и качая головой - о местных обитателях, а слухи всегда и во все времена распространялись из уст в уста скорее, чем чума по грязным улицам прогнившего города. Что-то подсказывало Маркусу, что если где и сможет найти он прибежище, то только у хозяев встающего перед ним замка. В конце концов, в глазах бывших арнхольмцев он с некоторых пор был чуть ли не большим изгоем, чем те, у кого бывшему монаху предстояло просить пристанища.

Тёплый огонёк в узкой щели бойницы манил сильнее, чем пришедшего из дальнего плавания моряка - озорные глазки портовой девицы. Свет - это тепло. Тепло - это жизнь. Ласс чуть замедлил шаг и почти остановился на каких-то несколько мгновений. Не то чтобы его мучили сомнения в правильности сделанного выбора. Нет, он был уверен в себе как никогда; или, вернее, как почти всегда. Но чревоточинка сомнения нет-нет да и проникала в разум, как ветер - за шиворот, в рукава и под капюшон. Впрочем, сейчас уже было поздно искать другие варианты: ночь, снег и холод сделали своё дело, и Маркусу ничего не оставалось, кроме как решительно запахнуть полы плаща, поправить сползшую лямку заплечного мешка и сделать последние уверенные, но уже нетвёрдые от усталости шаги на пути к возможному спасению.

Маркус поискал взглядом дверной молоток; впрочем, пальцы его настолько окоченели, что куда более простым решением казалось постучать в ворота кулаком или даже ногой.

©

@темы: Иные миры, Маркус Ласс, Фрагменты, Мужчины

---

Диего Батиста. 13 февраля 1842. Италия, Венеция.

Диего вернулся к себе в покои, чтобы обнаружить, что недокуренная сигара успела погаснуть, частично обратившись горсткой пепла. Позвав слугу, идальго попросил убрать пепельницу и бутылку с бокалами, и когда это было сделано, решил переодеться к маскараду. Приоткрыв окно, чтобы прогнать табачный дым вон из комнаты, дон Батиста снял сюртук, в котором ходил дома, разулся и потянул с плеча сорочку. Шов манжета скользнул по внутренней стороне руки, задел ожог и содрал тонкую кожицу поверх ещё не успевшей зажить раны. На белой ткани остались несколько небольших алых пятен, и Диего сквозь зубы ругнулся, наблюдая, как из потревоженной раны на руке выступают капли крови. Как раз в точке, где сходились две прямые линии, с другой стороны ограниченные ровной дугой. Ему ещё повезло.

События полуторамесячной давности отпечатались в памяти так же чётко, как поцелуй раскалённого металла - на мягкой коже предплечья. Чётко, но вместе с тем туманно и размыто - странное сочетание, Диего сам не мог разобраться в своих впечатлениях, - как будто произошло не с ним, а с каким-то другим человеком, а он, Батиста, наблюдал за всем со стороны; ну или хотя бы видел во сне, жутком ночном кошмаре, от которого просыпаются в холодном поту, прокусив губу до крови. Но нет, всё происходило на самом деле и именно с ним.

Джулио Феррера, старый проверенный клиент, поставки вина которому велись не один год и принесли дону Батиста немалый доход, несколько месяцев назад упомянул о неком своём знакомом, изъявившем желание стать постоянным закупщиком вин торговой марки, владельцем которой был идальго, и речь шла не менее чем о сотне ящиков вин лучших сортов ежемесячно - с такими выгодными предложениями испанец давно не сталкивался, а потому в декабре, когда Феррера сообщил, что его знакомый будет с визитом в Венеции, Диего, который как раз возвращался из путешествия в Сирию домой, велел изменить курс своего судна и свернуть. В порту его уже ожидало судно потенциального клиента и, сменив одну палубу на другую, идальго должен был быть представлен знакомому синьора Феррера. Однако всё пошло совершенно не так, как должно было.

Диего до сих пор толком не понял, было ли что-то подмешано в вино, коим его угощали, или кто-то усыпил его эфирным ароматом, которым был смочен платок, или они - эти неведомые они - использовали какой-то иной способ, но суть была в том, что на какое-то время Диего лишился сознания, а когда очнулся, довольно долго ещё находился на грани сна и яви, не в силах ни двигаться, ни внимательно смотреть по сторонам, ни даже толком думать. Только искать в глубине разума островок ясности и пытаться добраться до него, ухватиться руками за осыпающийся берег и вскарабкаться на сухую землю, чтобы прийти в себя, пока не сделал чего-то, о чём после мог бы пожалеть. Где-то по краю сознания скользнуло понимание, что он не слышит привычного шума порта, вместо него вокруг шумела Адриатика - корабль вышел в море, и испанец был отрезан от спасения в лице команды своего судна, которая, несомненно, обеспокоилась тем, что Батиста не вернулся вовремя. Но они были далеко, и испанец мог рассчитывать лишь на себя - полубессознательного, едва способного двигаться и еле-еле держащего в руке перо, когда ему поднесли некие бумаги на подпись.

Островок ясности был уже не так далеко, и хотя руки всё ещё не могли до него дотянуться, глаза уже узрели спасительный берег - и дон Батиста каким-то образом нашёл в себе силы вместо привычного росчерка оставить кривой чернильный след на бумаге. Однако эта попытка удержаться от нежелательного привела ещё и к тому, что Диего вновь лишился сознания, открыв глаза уже в наступающих сумерках и не в каюте, а на палубе - от вылитого на него ведра ледяной воды. Голоса и лица сливались в бесконечную карусель разных цветов. Mary-Go-Round. Так карусель называют в Англии. Почему в Англии, какое отношение Британское Королевство имеет ко всему случившемуся - испанец не имел ни малейшего представления, а островок ясности был всё ещё слишком далеко... Но мгновенно приблизился, едва Диего осознал, с какой целью подходит к нему безликий, вернее, с размытыми чертами лица человек, держащий в руках металлический стержень, один край которого был обмотан толстым слоем грязной ткани, а другой отсвечивал оранжевым. Крест, вписанный в круг. И змея, пронзённая кинжалом, в центре это символа. Правильной формы круг, почти идеальный - это Диего в полной мере ощутил, когда раскалённый металл коснулся кожи.

Откуда у него взялись силы, не понял ни сам испанец, ни те двое, которые держали его за руки, ни даже человек с клеймом. Вложив все силы в один-единственный рывок, идальго с трудом вырвался из не слишком крепкой - должно быть, уповали на дурман - хватки, клеймо коснулось кожи по касательной и скользнуло вниз, упав на ладонь третьего человека, мгновением ранее рухнувшего вниз от резкого удара дона Батисты. Крик боли незнакомца слился с выкриком Диего - он только тогда осознал, что из груди его вырывался этот звук - и привлёк внимание других людей, находящихся на палубе. Слишком далеко, чтобы успеть добраться до Диего за несколько мгновений - именно столько потребовалось испанцу на то, чтоб, увернувшись от попытки очередного безликого схватить его, перепрыгнуть через бортовое ограждение в воду.

Декабрьские воды Адриатики приняли мужчину в свои объятия, и объятия эти не были ледяными, но холодными до безумия - о да. Боль от ожога в руке тут же ослабла, голова начала быстро проясняться, но вместе с разумом пришло осознание того, что Диего совершенно не знает, в какой стороне находится берег - корабль мог как угодно развернуться, - к тому же вода настолько холодная, что находиться в ней больше четверти часа он просто не сможет. Однако связь с реальностью Диего утратил немногим ранее, и уже в полубреду осознал, что его поднимают в шлюпку, сопровождая такими знакомыми испанским ругательтсвами сквозь зубы, стаскивают одежду, закутывают в какую-то ткань... Окончательно он очнулся уже в собственной каюте, закутанный от ног до подбородка, окружённый запахами притираний и микстур, а также крепким ароматом алкоголя.

Диего повезло - через полторы недели он окончательно пришёл в себя и даже не подхватил ничего серьёзного. Судно уже стояло невдалеке от берегов Римини - оказалось, в полубреду дон Батиста умудрился отдать приказ сворачивать туда, - где жил Джулио Феррера, с которым идальго намеревался поговорить по душам. Однако события, единожды утратившие разумность и правильность, остались на сей раз верны своей ущербности, вновь перевернув всё с ног на голову: ещё довольно молодой Феррера неделей ранее был найден в собственных покоях мёртвым, и врач был уверен, что молодой мужчина, как ни странно, скончался от остановки сердца. Нити оборвались в Римини.

Вот уже полтора месяца идальго пытался разобрать собственные воспоминания по осколкам, вспомнить лица, голоса и слова, вспомнить хотя бы текст документа, который его пытались заставить подписать, но - ничего. Только раскалённое клеймо, оставившее, к счастью, не завершённый след на внутренней стороне руки чуть ниже локтя: оборванный полукруг и две линии - не удавшийся крест. Который давно бы уже зажил, если бы Диего не задевал его постоянно манжетом и не потирал по несколько раз на день, пытаясь вспомнить хоть что-то, что могло бы помочь ему в его намерении разобраться в произошедшем. Нити оборвались в Римини, но вели-то они из Венеции. Чем не повод сейчас уделить немного времени тому, что так занимает его ум?

Диего промокнул кожу платком и не убирал его, пока не понял, что ожог больше не кровоточит. Спокойно одевшись, дон Батиста накинул на плечи плащ и, достав из футляра купленную по рекомендации Шесса маску, вышел из комнаты. Надевать её он пока не стал, решив сделать это в одной из узких улочек близ Ca' d'Oro.

©

@темы: Фрагменты, XIX, Мужчины, Италия

---

Огюст де Нуарэ. 3 июля 1752. Италия, близ Неаполя, вилла "Allegria"

Запись на французском языке.

Я живу в удивительное время. Когда-нибудь, десятки и сотни лет спустя, неведомые мне будущие историки и исследователи психологии людей моего века, полагаю, напишут что-либо сродни следующим строкам: «то были необычные времена, невероятным образом сочетающие в себе воспевание нравственности и незапятнанности – и абсолютное падение нравов среди титулованных особ». Но поражает не это, ибо пороками и искусами меня удивить сложно. Поражает, как в подобных условиях на свете всё ещё могут появляться люди столь невинные, что даже столкнувшись нос к носу с лучшими образцами пороков, они не только не пытаются обезопасить себя от них, но и сами идут им навстречу. Из-за непонимания самого факта или истовой веры в то, что некоторые разумные грани существуют у любого человека? Ложная вера, иногда – не существуют. И я почти не солгал наивному дитя с испуганными и одновременно алчущими глазами. Когда-то я сам был подобен ему, однако мне в те времена было не двадцать лет, а вдвое меньше. Кто сказал, что в наш совершенный век в возрасте двадцати лет мальчик уже становится мужем? Глядя на сий образец творчества божьего, я невольно сомневаюсь в этом утверждении. Кареокий ангел, снизошедший на грешную землю и впервые увидевший, что являет собою запретное господом прелюбодеяние. Озаглавлю сегодняшнее утро «Искушение св. Козимо». Я проявил не жестокость, но жёсткость. Пусть моя жёсткость поможет ему задуматься, дабы избежать иной жестокости.
Стремясь к добру, порой приходится идти недобрыми путями. Благо бы, принесло хоть малую пользу.

©

@темы: Дневники, XVIII, Auguste de Noiret, Мужчины, Италия

---

Камилла дель Торе Филарете. 3 июля 1470. Италия, Флоренция.

Черновик письма, вложенного меж страниц дневника. Итальянский язык. Шифр.

Драгоценный друг мой, веришь ли ты, держа в руках сие послание и читая его, что оно не иллюзия, не плод твоего воображения или нечто нереальное, что это действительно я написала тебе письмо после стольких лет молчания? Поверь, ибо это действительно я, твой потерявшийся и заблудившийся паучок; помнишь ли ты ещё моё детское прозвище или оно исчезло в глубинах твоей памяти, как и всё то, что связывало нас с тобой когда-то? Я же помню твоё имя, которым в своём беззаботном детстве называла тебя. Эль, не так ли? Ты ещё тогда беззлобно хмурился и говорил, что не хочешь называться подобно мерзкому напитку, который не идёт ни в какое сранение даже с самым худшим вином Италии. Я прибыла в Италию несколько месяцев назад и живу сейчас под небесным сводом гостеприимной Флоренции, теперь гораздо ближе к тебе, нежели последние годы. Быть может, я даже смогла бы навестить тебя, друг мой, если ты, конечно позво…
Стоит мне опустить веки, как я тут же вижу твоё лицо с чуть укоряющей улыбкой и слышу знакомый голос, произносящий: “Спустя столько лет…”. Действительно, так много воды утекло с того дня, когда ты последний раз меня обнял на прощание… О, как изменилась Италия за те годы, что я провела за её пределами, бесконечно путешествуя по самым разным странам света. Она изменилась до неузнаваемости, и я, оставшаяся прежней по сути своей и изменившаяся лишь поверхностно – чтобы не утратить окончательно связь с миром вокруг, с трудом узнала её, прежде такую родную и близкую, а теперь столь чужую и незнакомую. Времена меняются и всё меняется вместе с ними. Даже неизменное и вечное постепенно приходит в движение, вынужденное следовать в ногу со временем, иначе будет смыто волной изменений. Поэтому я и опасаюсь столь сильно, что вновь увидев твоё прекрасное лицо, услышав родной голос и пожав прохладную ладонь, не узнаю в твоих любимых чертах того, с кем попрощалась много лет назад. Остаётся лишь надеяться, что ты, как и я, в глубине своей остался неизменным, и время оказалось не властным над тобой и тем в теме, что всегда было так дорого мне.
Что пережил ты за эти годы? Я так редко улавливала о тебе отолоски слухов, что не могу поручиться даже, какие из них были правдой, а какие - клеветой завистников.Ты всё ещё живёшь в поместье или переехал куда-то ближе к бурлящей жизни, перестав, как ранее, любить одиночество? Быть может, нашёл спутницу жизни, которая согласилась разделить тяжесть несомого тобою груза?. Я же продолжаю идти своею дорогой, несомая течение жизни с Запада на Восток и с Севера на Юг. Ты не хуже меня знаешь причины этого, но я сама за прошедшие годы не смогла узнать ничего из того, что мне было известно до отъезда, что помогло бы мне.
Но не смотря на всё это… О, Рафаэль, как много потерял ты, почти никогда не выезжая за пределы родных мест! Как прекрасен и многогранен мир вокруг… Ты не можешь себе вообразить и представить мой восторг картинами и видами, которые являлись моему взору во время многочисленных путешествий. Не буду описывать тебе чудеса Греции, необычность Индии, таинства стран Востока и пески арабских пустынь, ибо не увидев их хоть единожды, невозможно по одним лишь словам представить всё великолепие.
Последнее время я жила во Франции, а теперь, после смерти Антуана, назвавшего меня своей дочерью, решила на некоторое время остаться во Флоренции, которая ныне центр не только Италии, но и едва ли не всей Европы. Знаешь, а ведь после смерти названного отца я, возможно, стала куда богаче тебя, друг мой Рафаэль, как это ни забавно может тебе показаться. Антуан оставил мне всё своё движимое и недвижимое имущество, сделав весьма обеспеченной наследницей. В числе этого наследства – представь себе! – одни из самых лучших конюшен во всей Европе. Ты ведь должен помнить, как я всегда восторгалась этими благородными животными? А несколько лет назад покойный ныне Антуан сделал мне столь щедрый подарок, какого я не могла и ожидать: специально для меня приказал привезти нескольких молодых арабских скакунов, чтобы я могла попытаться разводить их здесь. Не для продажи, а только для меня… Старик Антуан был так добр ко мне, что искренне жаль было, когда его нить оборвалась. Я было собиралась отказаться от наследства, но у несчастного не оказалось даже дальних родственников. Должно быть, я стала для некой некой отдушиной на исходе его жизни. Быть может, это единственная моя добродетель, друг мой.
Теперь же мне приходится пытаться как-то устроиться во Флоренции, хотя в свете недавно произошедших событий я начинаю сомневаться, что этот город столь гостеприимен, как мне казалось ранее. Но жребий брошен, выбор сделан, назад повернуть невозможно. Этот город чужд мне, а я – ему. Купленные здесь дома, обустроенные мною же, всё равно не могут стать мне настоящим домом, всё равно пусты, не смотря на присутствие слуг. Единственное, что ещё способно согреть душу: возле недавно купленного мною загородного дома уже достроена конюшня, и со дня на день я жду прибытия из Франции моих любимцев. Надеюсь всей душою, что за несколько месяцев они не успели позабыть меня…
Однако всё это, друг мой, мишура, разноцветное конфетти, прикрывающее куда более мрачную суть. Ты ведь сам понимаешь, что неспроста я вернулась сюда. Антуан умер восемь месяцев назад. Восемь, Рафаэль! И всё это время я находилась в поиске. А совсем недавно я впервые услышала “нет” в ответ на известный тебе вопрос. Быть может, я бы впала в отчаяние, если бы не тонкая паутина надежды, что две нити всё-таки сплетутся. Хотя бы на какой-то короткий срок, подаривший мне столь желанный отдых. В противном случае я просто не могу себе представить, что со мной случится. Да и вокруг меня медленно начинают закручиваться странные нити, которые для меня пока остаются непонятными. Нет, даже не вокруг меня, а вокруг всего этого города. Думаю, до тебя уже дошёл слух о странном убийстве странной смерти аккопиатора Гальетоне. Инквизиция приходит в движение, друг мой, а это беспокоит всех, даже тех, на кого внимание сей организации не должно быть направлено. Боюсь, как бы флорентийская паутина не превратилась в осиное гнездо, ибо в таком случае я невольно подвергну себя опасности, потому что покинуть её и переехать куда-то просто не могу.
Но извини меня, единственный друг мой, за эти жалобы. Так сложно рассказать в коротком письме обо всём том, что случилось за время долгой разлуки. Я надеюсь, что ты вспомнишь о своей давней любви и нежности ко мне и напишешь хотя бы несколько слов в ответ, рассказав о том, что с тобой, как и чем ты живёшь… Можешь отправить письмо ко мне с тем человеком, который его тебе принёс. Пьеру можно доверять, он со мною с тех самых пор, как Антуан де ла Ив привёл меня впервые в свой дом. Разумеется, доверять в разумных пределах, и именно по этой причине я писала послание шифром, который, надеюсь, ты тоже за столько лет не позабыл.

Писано во Флоренции, третьего дня седьмого месяца, года 1470.
С любовью и надеждой,
Камилла де ла Ив.

©

@темы: Дневники, XV, Kamilla del Tore Filarete, Женщины, Италия

---

Морган Блэк. Декабрь 2008. Бристоль, Англия.

Чёрное, белое и красное.
- Ты когда-нибудь плакал? – губы Мейды накрашены алым. Помада такая яркая и сочная, что с некоторого расстояния может показаться, будто рот женщины вымазан кровью, а сама она – героиня вампирской истории, femme fatal, дитя порока и страсти, невесть зачем решившая снизойти до жалких смертных и нашедшая временное пристанище в обыкновенной гостинице.
Морган не ответил. Ладонь скользнула по волосам женщины, замерев на мгновение у уха, чтобы освободить чёрную прядь. Он отстранился на секунду, любуясь контрастом чёрного, белого и красного: молочно-белая кожа, подобная алебастру, чёрнее воронова крыла волосы и ресницы, и алые губы, как сама живительная влага, бурлящая в жилах.
Рука мужчина скользнула ниже, мягко коснувшись щеки Мейды, как будто случайно задев мочку уха и опустившись по шее к плечу. Шёлк блузы послушно поддался движению умелых пальцев - Морган потянул ткань вниз, полуобнажив грудь женщины, чьё дыхание помимо воли чуть участилось, когда Блэк, поправляя складку, слегка наклонился, обдав кожу шеи теплом своего дыхания.
- Плакал. Один раз, - глядя прямо в глаза Мейды, тихо проговорил мужчина и склонил голову набок, словно изучая. – Когда появился на свет. Должно быть, заранее знал, какое здесь паршивое местечко.
- Очень смешно, - она хмыкнула, недовольно ткнув ему в грудь кулачком, но, не найдя сопротивления или какой-то реакции, вынуждена была опустить руку на колени.
Морган тут же недовольно нахмурился, взял её ладонь в свою, сцепив пальцы, и поднял повыше, свободной рукой проведя кончиками пальцев от её запястья к плечу, словно изучая фактуру ткани и пробуя на ощупь. По коже Мейды пробежали мурашки, она передёрнула плечами. Блуза, поддавшись движению, упала вниз, полностью обнажив красивой формы грудь, сейчас вздымавшуюся чуть чаще, чем если бы Мейда была спокойна. Но на сей раз она старалась не смотреть на Блэка, который тут же начал что-то колдовать с шелком, то касаясь её кожи обжигающими ладонями, то скользя теплом выдоха, до случайно задевая…
- Ты здесь надолго? – через минуту всё же спросила Мейда, чувствуя необходимость нарушить молчание.
Морган отошёл на шаг и посмотрел на неё как-то иначе. Мейда на мгновение забыла как нужно дышать – такими глазами на неё ещё не смотрел ни один мужчина, а ведь многие, очень многие из них готовы были на сущие безумства только ради возможности провести с ней вечер, не говоря уж о ночи. И вот теперь видеть этот взгляд, алчущий, страстный, каким, должно быть, умиравший в пустыне странник смотрит на источник артезианской воды, - видеть его и ощущать, как по коже маршируют толпы мурашек, а где-то внутри всё сильнее разгорается тепло…
- С утра уезжаю, - Морган улыбнулся ей и, отвернувшись, отступил к креслу, которое четвертью часа ранее придвинул от стены к кровати. Блэк уселся, чуть поёрзал, но руки тут же занялись привычным делом, не было нужды даже смотреть – всё внимание он устремил на Мейду и только на неё. – С последней работой не повезло, Дезмонд подвёл. Хозяин оказался дома, только изъятием товара ограничиться не удалось. Так что я на время пропаду. Может, даже надолго. Но ты сама знаешь, как это у меня бывает.
- Тогда мы должны провести время по-другому, - Мейда облизнула пересохшие, несмотря на помаду, губы и глубоко вздохнула, скользнув глазами по фигуре сидящего напротив мужчины. Лёгкая рубашка была расстёгнута сверху, рукава закатаны до локтей – невозможно было отвести взгляд от сильных рук Моргана, способных как прервать жизнь, так и помочь достигнуть наслаждения. – Морган, слышишь? У нас мало времени. Я хочу…
- Заткнись, Мейда, - как выстрел в тишине ночи, такая же неожиданная вспышка гнева в тёмных глазах. Морган тут же успокоился – он старался не позволять себе срываться на женщин, но в такие моменты это давалось чертовски сложно. – Заткнись и не двигайся. Я тебя рисую.
Чёрный уголь на белой бумаге. Маленькая капля крови, выступившая на закушенной губе – совсем незаметно на фоне алой помады.
Чёрное, белое и красное.

©

@темы: Morgan Black, Великобритания, Фрагменты, XXI, Мужчины

---

Клара и Карл. 24 декабря 2006, несколько десятков километров от Гданьска.

Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет!

- Что-то ты в этом году поздно, - улыбнулся, поднимая голову от толстой книги, которую я вижу на его коленях год за годом. Наклонится, уткнётся длинным носом в исписанные каллиграфически кривым почерком страницы и строчит что-то часами, замирая на несколько мгновений, чтобы обдумать новую фразу. А теперь вот отвлёкся, обратил на меня внимание. - Я уже и не ждал.
- Я и сама не ждала, - скидываю пальто на свободное кресло, прохожу, вскользь касаясь бедром лежащей на подлокотнике руки, и приседаю на корточки перед камином. Здесь всегда тепло, но не только из-за огня. Сам дом благодаря своему владельцу насквозь пропитан этим теплом, как и запахом травяного чая, кофе и времени. Долгого, долгого времени, такого долгого, что и сбиться со счёта не так-то трудно.

Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет!

- Через четыре часа Рождество, тебе не следует задерживаться, - улыбается и ерошит пятернёй чёрные волосы, которые и без того торчат во все стороны. Пожалуй, это единственное в его облике, что иногда позволяет посмотреть на Карла как на юнца.
Ненадолго. Если не заглядывать в глаза. И вот он уже прищуривает их, наклоняет голову набок; я зеркально повторяю это его движение – и мы смотрим друг на друга, словно глядим в отражающее стекло, когда сложно отличить, кто есть кто. Одновременно улыбаемся чуть шире: всего лишь края губ – мой левый и его правый – скользят немного вверх. Синхронно.
- Я и не буду, - поправляю складку на юбке, заодно выровняв угол наклона головы. – Просто привыкла каждый год перед Сочельником тебя навещать, так что не хотелось делать исключение только из-за того, что в нынешнем декабре чуть больше дел, чем обычно. Кстати, у меня для тебя подарок.
- Неужели? – кажется, искренне удивляется, вон, даже брови вверх скользнули.

Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет!

- Это что? – ох, и много бы дали в какой-нибудь школе актёрского мастерства за ту интонацию, с которой он произносит своё «что».
- Тряпочка для протирания кларнета, - старательно сдерживаю ухмылку, которая так и лезет на лицо, словно свеженький прыщик на нос невесты.
- З-зачем? – Карл задумчиво чешет в затылке, указательным и большим пальцем приподняв перед глазами тёмный лоскут ткани. Обёрточная бумага и бант лежат на коленях, забытые на какое-то время.
- Кларнет протирать, - невозмутимо пожимаю плечами я.
- К-какой ещё кларнет? – неужели его всё-таки проняло? О, это будет моей величайшей победой!
- Тот, который я тебе верну, как только получу назад свои бусы, - улыбаюсь так паскудливо, как только могу. Хоть раз примерить на себя маску настоящей стервы втайне мечтает каждая женщина, даже самая тихая, а я явно не отношусь к паинькам. Так что мне это даётся легко и просто.
Карл минуту смотрит на меня не мигая, таращится своими чёрными глазами, блестящими бусинами, глубокими, как кратеры вулкана. Бусины – кратеры, кратеры – бусины; как, чёрт возьми, приходят в голову эти два сравнения одновременно? Вот так он таращится на меня, потом моргает, роняет тряпочку на колени, хлопает в ладоши и начинает восторженно хохотать.

Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет!

Кофе у него всегда потрясающий. Такого не делают ни в столичных варшавских кафешках, ни в парижских кофейнях, ни где бы то ни было, куда бы я не залетала. Не делают и всё тут. Может быть, если когда-нибудь я найду место, где варят хотя бы вполовину такой же вкусный кофе, то осяду поблизости, пущу корни, прикуплю квартирку и займусь вышиванием крестиком или лепкой глиняных кувшинчиков. Маловероятно.
Уже собираясь уходить ближе к девяти вечера, невольно касаюсь взглядом проклятущей книги в кожаном переплёте, которую он всё ещё держит на коленях – явно не успел сделать какие-то подсчёты и продолжит после моего ухода.
- Ну что ж, пора мне. Кирилл ждёт к полуночи, у него в этом году новый бзик: старается праздновать Рождество как полагается правоверному польскому католику, - беззлобно морщусь и вижу, как на лице Карла тоже возникает улыбка, словно отражение моей в кривом зеркале, только более симпатичная, наверное.
- Спасибо, что залетела, Клара, - шутливо салютует, потом тянется к моей ладони и подносит к губам. В этом он весь: не то джентльмен, не то шут – поди разбери.
Улыбаюсь, встаю и поднимаю остывшее пальто. Набросив на плечи, направляюсь к двери в коридор. Оборачиваюсь на пороге и вижу, что Карл уже полностью поглощён своей книгой. За три часа до Рождества я покидаю этот дом, как делала это все прошлые годы своей жизни – заблаговременно, загодя, заранее. Чтобы каждый день нового года строить догадки и предположения, что же происходит в полночь за дверью в гостиную с камином, а на следующее Рождество так и не спросить.
- Счастливого Рождества, братец, - улыбаюсь, отворачиваюсь и выхожу в ночь.

Карл у Клары украл кораллы, Клара у Карла украла кларнет!

©

@темы: Фрагменты, Польша, XXI, Женщины, Мужчины

---

Сибилла. 24 октября 2006, Флоренция, Италия.

"Villa La Casagrande", Via Castelguinelli, 84 - 50063 Figline Valdarno - Firenze.

…идёшь по ветхому мосту над бездонной пропастью, а он, старый и прогнивший до основания, качается под ногами, скрипит и грозит развалиться в любое мгновение, но всё же выдерживает вес твоего тела. И лишь когда до надёжной земли остаётся с полдюжины шагов, одна из досок с глухим треском ломается под ногой – и ты падаешь в тёмную бесконечность, глядя на то, как над твоей головой несутся куда-то высоко звёзды. И этому омуту имя – память, увлекающая тебя всё глубже и глубже.
Словно стою на сцене под прицельным огнём софитов, а платье пахнет пылью и нафталином, веер красив лишь с одной стороны, и именно её необходимо показывать зрителю, корсет затянут неумело, и спасение лишь в чтении реплик, в исполнении роли – куда лучше и искреннее, чем того ожидает публика. И зал смеётся или сжимает в напряжённых пальцах вышитые платочки, не отводя взглядов от сцены, на которой разворачивается действие спектакля.Все довольны, пьеса пользуется успехом, актёров будут хвалить до следующей громкой премьеры, но никому нет дела до того, что одна из драматических ролей не сыграна, а прожита. Никто не видит, сколько бы не длился спектакль, сколько бы людей не глядело на сцену из тёмного зала. И лишь в вечер последнего спектакля актриса ловит на себе один-единственный видящий взгляд, неожиданно для самой себя понимая, что сыграла даже слишком правдоподобно. Слишком.
Словно, как и много десятков лет назад, иду по туго натянутому канату – он чем-то похож на струну и даже способен рождать свою собственную музыку, - едва ли обращая внимание на мешанину лиц внизу и восторженные возгласы, в которых угадывается тщательно скрываемая алчущая зрелищ просьба: упади же, ну же, ну! И возглас этот вырывается из сотен глоток, едва ли не напоминая крик экстаза, когда из моих рук на арену соскальзывает шест, ко всеобщему разочарованию подхваченный внизу ассистентом. Откуда знать им, пришедшим поразвлечься, наблюдая за танцующей под куполом циркачкой, лелеющим в глубине души надежду на то, что она сорвётся, - откуда знать им, что ей эти танцы под куполом даются слишком легко, потому что прогулка по канату не идёт ни в какое сравнение с ежесекундным хождением по краю… Но среди сотен глаз вдруг сверкают те, которые по какому-то невероятному нарушению закона мироздания способны обнаружить различия меж цирковым канатом и истинной дорогой. И циркачка вдруг покачивается, порождая новый шёпоток предвкушения, осознавая: кто-то всё же увидел, что шаги по канату даются ей слишком легко. Слишком.
Непрошенная откровенность ворвалась в эту ночь подобно сметающему всё на своём пути урагану, и я уже почти не могла контролировать её. Быть может, мне следовало бы принести извинения. Или поблагодарить за один-единственный, но в некоторой степени понимающий взгляд и красивый жест, исполненный чётко прослеживающимся символизмом. Смешно и нелепо: я удивилась и удивлена до сих пор, а на ослепительно-белой ткани, как на снегу, застыли несколько тёмно-алых капель.
«Есть два вида людей.
Есть такие, которые живут, играют и умирают.
Есть такие, которые не делают ничего, лишь балансируют на гребне жизни.
Есть актеры.
И есть канатоходцы.
©Максанс Фермин, ‘Снег’»
Пожалуй, мною в самой себе обнаружен третий вид.

©

@темы: Дневники, XXI, Sibilla, Женщины, Италия

---

Виенна Р’иинн. 135 год Эры Искушения. Город Талмарин.

Там башни рвутся в небо серебристо-серыми сверкающими шпилями, словно стеклянные цветы, тянущиеся к глотку солнца и ясной голубой глади, поящей их своими сладкими слезами. На вершинах башен драгоценными каменьями выложены узоры столетий; омываемые дождями и целуемые ветрами, они сверкают в лучах восходящего и заходящего солнца, сияют в отражённом свете луны и бросают на мостовые отблески ночных звёзд.

Там улицы, ведущие к дворцу, подобны лабиринтам, чьи стены в рост человека увиты плющами трёх главных оттенков зелёного: того, что подобен огранённому изумруду из короны Императора, того, что схож с глазами дикой кошки, живущей в скальных пещерах у северной окраины города, и того, что напоминает морские воды ранней весною после дождя, когда оно ещё не успело впитать часть небесной синевы. И можно часами идти вдоль этих стен, касаясь прохладных, росистых поутру листьев, не находя нужного поворота, который приведёт к заветной цели.

Там дома горожан разрастаются вокруг Императорских чертогов по расширяющейся спирали, рисуя почти идеально правильную округлую линию, у которой нет начала, а конец ещё не наступил. Утопая в зелени садов и колере множества цветов, растущих в домах знати и купцов, ремесленников и поэтов, докторов и стражников, дворец Императора и сам подобен необыкновенному серебряному цветку на трёхцветном зелёном поле – круглом цветном пятне меж бескрайней мёртвой пустошью и столь же безграничным морским простором.

Там с одной стороны в холодные скалы, безнадежно пытаясь источить их, бьётся водная стихия, роняя на серый камень, лёгший в основу невесомого серебристого Императорского дворца, свои прозрачные солёные капли. В морской пене скрываются сверкающие чешуёй на хвостах русалки, потерявшие все надежды заманить сильных духом жителей небывалого города в свои смертельные объятия, но приплывающие со злорадным смехом полюбоваться на то, как порой море разбивает о скалы тела потерявшихся в шторме торговых кораблей.

Там с другой стороны едва ли не к самым порогам окраинных домов, стараясь победить зелень их садов и яркость красок цветников, подступает пустошь, приносит суховеи и песчаные бури, жар бескрайнего пекла, пересечь которое берутся лишь мастерски подготовленные караваны, герои-одиночки и сущие безумцы. На вечерней заре, когда алые лучи солнца скользят по самым вершинам песочных насыпей, на горизонте вырастают призрачные города и страны, небывалые существа и прекрасные девы, но горе тому, кто примет их за реальность и попытается достичь: кто знает, через сколько лет его истончённый суховеями скелет найдут среди горячих песков.


…Там уже седьмую неделю самой тёплой поры года, доселе всегда бывавшей и наиболее плодородной благодаря приносимым с моря дождям, не выпало и капли влаги. Там стены городских лабиринтов утратили свой изысканный цвет одного из трёх оттенков зелёного, превратившись в просто листья – жёлтые, рыжие и грязно-серые. Там с северных гор всё чаще по ночам спускаются скальные кошки, потерявшие надежду отыскать в пропекшихся насквозь горах хоть какое-то пропитание и пытающиеся найти его в городе, где их яркая зелень глаз и острые когти стали ночным кошмаром. Там драгоценные каменья на шпилях башен дворца Императора потускнели и запылились, едва ли не пойдя трещинами под горячими лучами некогда живительного, а теперь смертельного солнца.

И идёт по улицам города, по шуршанию опавших листьев, по серой горячей пыли простоволосая босая женщина в платье белого шёлка, подола коего не решается коснуться ни одна песчинка. И расступаются пред нею случайные прохожие, смолкают и без того редкие разговоры и ленивая брань небесам за ниспосланный на город жар. И проходит мимо жилых домов, конюшен, богатых усадеб, торговых рядов, мастерских ремесленников, минует дворцовые сады и фонтаны, вступает в тень от высоких тускло-серебристых шпилей дворца Императора, но минует и их, ступая босыми ногами по горячей дороге к северной окраине города.

И там, за чертой, отделяющей владения людей от царства неподвластных им тварей, скальные кошки провожают женщину голодными зелёными глазами, бьют длинными хвостами по исхудавшим нынче бокам, щерят клыкастые морды, впиваются острыми когтями в потрескавшуюся от засухи почву, но не двигаются, пока дева в белом не исчезает в пыльной дали. И женщина продолжает путь уже не по городским улицам, но по голой земле, постепенно вливающейся в скальную породу, неровную и шершавую, как чешуя мифических драконов, давно исчезнувших в небытие. И неспешно поднимается в горы узкой тропой, неразличимой для тех, кто не знает, где искать её начало, и опасной для тех, кто не ходил по ней без должного обучения, длящегося далеко не один день. И останавливается лишь на самом краю опалённой солнцем высокой скалы, выступающей над морем, лениво лижущим далеко внизу быстро просыхающие камни.

Когда спустя несколько часов с моря веет первый за долгие недели прохладный ветер, несущий запах влаги, жители города уже готовы встретить его. Распахнув настежь окна и двери, покинув свои дома, они, не разбирая, где слуга и где господин, идут к садам, окружающим дворец Императора, и смотрят ввысь, где серебристые шпили, коим недолго осталось пылиться, упираются в постепенно темнеющие небеса. И когда море, волнуясь, вырастает высокими пенными гребнями, когда молнии кривыми росчерками прорисовывают иссиня-чёрные тучи, когда первые капли спасительного ливня касаются крыш, мостовых, восторженно поднятых к небу лиц, серебристых шпилей дворца, пушистых дел довольных скалистых кошек, жизнерадостному грому вторит тихая и пронзительная людская молитва. И беснующиеся ветры, надолго забывшие путь в зелёный город, возвращаются, налетают со всех сторон сразу, гоня всё новые и новые тучи, неся всё новые и новые дожди, снова и снова ударяя в барабан грома, наконец-то осеняя верующих своим благословением.

А на самом краю выступающей над бушующем море скалы, омытой слезами неба, под тёмным пологом туч, освещаемая яркими сполохами молний, босая и простоволосая, в прилипшем к телу мокром платье белого шёлка, танцует с двумя полупрозрачными веерами слепая Виенна Р’иинн, Та-кто-говорит-с-Ветром, ловит губами прохладные капли и, подталкиваемая пылким любовником, звонко смеётся в небо, радостно закрыв глаза и открывая ветру такие невинные и порочные свои объятия…

©

@темы: Иные миры, Маски, Женщины

---

Маргарита Седых, 90-е, Москва, Россия - 2000-е, Италия, Испания, Франция.

Последние десять лет она носит только белые одежды. Ослепительно-белого цвета в красных цветах или узорах. Всё в её гардеробе – от модной итальянской обуви и фирменного белья до пальто, зонтов, сумочек и шляпок – имеет снежно-белый цвет с алыми рисунками. В середине девяностых, когда она стала приверженкой этого одной ей понятного стиля, находить хорошую одежду белого с красным цветов было не так-то просто; всё-таки это не самое распространённое сочетание, в особенности для пальто, плащей и обуви. Тем более в стране, всего несколько лет назад бывшей составной частью некогда великой державы, а потом в одночасье оказавшейся одной-одинёшеньке меж молотом Европы и наковальней Азии. Десять лет назад даже в столице было сложно с белыми в красных цветах тканями. Тогда она продала однокомнатную квартирку на окраине, доставшуюся ей от покойной бабушки, не ахти какую мебель, несколько старых золотых украшений, купила билет на самолёт, выбрав маршрут методом тыка пальцем в списке ближайших маршрутов и улетела. В Италию, где даже посреди ночи можно было найти новенькие белые босоножки с красным шитьём или тех же цветов красивую шляпку. Всего с несколькими сотнями местных денег в кошельке (беленьком с красными бисеринами) она сменила имя, начала жить так, как ей хотелось, и уже спустя несколько лет могла позволить себе заказывать новые туфли у самых именитых мастеров, придирчиво выбирать платья из десятков моделей всемирно известных кутюрье и почти не вызывать удивления тем, что никогда не одевалась в другие цвета, кроме белого с красными узорами или цветами. Никак иначе. Это – её траур по некогда умершей любви.

Он умирал медленно и красиво, как это описывают в приключенческих романах или снимают в мелодраматических фильмах Нового Света. Он умирал почти картинно, почти – потому что всё происходило на самом деле и отнюдь не было плодом чьего-то воображения. Однако пока он падал, запрокинув голову, словно прощаясь с небом и облаками, раскинув руки, будто желая обнять этот мир напоследок, сердце в её груди успело ударить так много раз, что она сбилась со счёта, а пар, поднявшийся от губ после невольного тихого вскрика, давно растворился в холодном воздухе. Потом об этом случае писали в газетах, используя громкие эпитеты и вычурные фразы, называя его «талантливым, подающим большие надежды студентом», «гордостью университета», «будущим гением, чья жизнь прервалась слишком рано», «надеждой государства», «несчастной жертвой случайной бандитской разборки» и ни слова не упоминая о том, как замечательно он жарил картошку, старательно посыпая её мелко порезанным зелёным луком, как смешно потягивался по утрам, сцепляя пальцы в замок и далеко отводя руки за спину, как забавно прищуривал левый глаз и прикусывал нижнюю губу, когда о чём-то глубоко задумывался, как называл её едва ли не каждый раз другим именем, создавая из самого, в общем-то, обычного сплетения букв многочисленные интересные сочетания, как тихо дышал ей в шею, засыпая по ночам, как планировал заработать много денег, жениться на ней и увезти куда-нибудь, где сможет превратить её жизнь в сказку.

Ничего не написали и о том, как медленно и почти картинно он падал, подняв голову и широко раскинув руки. Она же наблюдала за этим падением, словно всё происходило не с ней, а с кем-то другим, а она была лишь сторонней наблюдательницей, зрительницей нового кинофильма с участием молодых актёров, один из которых не очень-то умело изображал трагическую смерть. И оператор перестарался: уж больно медленно падал главный положительный герой. Когда же его спина наконец коснулась почти нетронутого снега, а из губ вырвался последний хрип, смешанный с алой пеной, она сделала несколько шагов вперёд и потом долго-долго стояла, наблюдая, как на ослепительно-белом полотне рисуются красные узоры и бутоны роз, пионов и каких-то других, доселе незнакомых ей цветов. Она не двигалась, пока скрещивались линии, рождались соцветия и тянулись в разные стороны лепестки. Не двигалась, когда откуда-то с верхних этажей стоящего невдалеке дома раздались какие-то взволнованные возгласы. Не двигалась, когда мороз начал прокрадываться от кончиков пальцев ног вверх до колен и ещё выше. Не двигалась, когда спустя целую вечность приехала визжащая старенькая машина, белая с красным крестом на капоте, и из неё медленно-медленно начали выходить люди. Не двигалась, когда её трясли за плечи, о чём-то спрашивали и тащили неизвестно куда. Для неё всё вокруг превратилось в монохромную киноленту, которую сломанный проектор тянет впятеро медленнее. Пожалуй, впервые по-настоящему она пошевелилась лишь после того, как сошла с трапа самолёта в аэропорту Рима в своём лёгком летнем сарафанчике белого цвета с красными маками.

Сегодня вы могли бы встретить её на улицах Неаполя, где она сейчас живёт, или на одном из модных показов в Италии, Франции и даже России, куда она смогла ненадолго вернуться лишь спустя семь лет после своего быстрого отъезда. Нередко она бывает на презентациях новых кинолент, особенно тех, что принято называть «арт-хаус», хотя предпочитает всё же фестивали ретро-фильмов, испытывая некую болезненную радость от просмотра чёрно-белого кино. Или поищите её на Ибице в одном из прибрежных кафе, откуда круглые сутки доносятся мелодичные звуки приятного чиллаута, - там она бывает почти каждое лето. Поверьте, встретить её не так сложно, а узнать и того проще. Хотите, я угадаю, какой будет ваша первая мысль о ней? Вы ей посочувствуете или даже пожалете, если, конечно, знаете историю её жизни. А если не знаете, то подумаете: «Как странно, почему эта красивая женщина в одеждах белого цвета с красными цветами или узорами осознанно сделала себя старой девой в неполные тридцать?». Быть может, вы даже тихонько проговорите это себе под нос. Тогда кто-нибудь из стоящих рядом людей, имеющих куда большее представление о её персоне, нежели вы, наклонится к самому вашему уху и поведает то, что знает сам. Тогда вы взглянете на неё второй раз, удивитесь и позавидуете ей. Да-да, позавидуете. Потому что никогда не сможете быть настолько же счастливы в жизни, как она – в своём белом трауре. Белом с красными цветами или узорами.

©

@темы: Россия, Испания, XXI, XX, Маски, Женщины, Италия, Франция

---

Огюст де Нуарэ. 3 июля 1752. Италия, близ Неаполя, вилла "Allegria"

Запись на итальянском языке.

Del Arte.
(V.C.)

Пока ещё сокрыта сцена
Под занавеса тёмной тайной.
«Спектакль будет?» - «Непременно!»
Внимание, мы начинаем…

Прекрасной грустной Коломбине
Покоя не дают печали:
Она поникла в паутине
Из нитей, что ей руки сжали.

У Арлекина сложный вечер,
Он столько масок перемерял:
«Как интересно!», «чудный вечер»,
«Я рад» и даже «я вам верю».

Марионетка встрепенулась –
Изящный жест, взгляд с поволокой.
И море, пенясь и волнуясь,
Поцеловало её ноги.

«Ах! - Арлекин за грудь схватился,
Свою дубинку в пыль роняя.
- Богиня, фея, нет – царица!
Побудь со мною, умоляю!»

И закружилась Коломбина
Под тихий плеск морских оваций
С посерьёзневшим Арлекино
В чарующе прекрасном танце…

Как действо дальше развернётся?
Возможно, будет всё прекрасно;
И Коломбина рассмеётся,
Вмиг сняв с лица печали маску.

А может, с дерзким Арлекино
Они театр сжечь посмеют,
Уйдут вдвоём навстречу миру
И будут жить. Кто как сумеет.

Или всё сложится иначе,
И, повинуясь кукловоду,
Вдруг Коломбина с тихим плачем
Закончит акт своим уходом.

Но скроет занавес старинный
Финал печальной этой сказки:
Умалишённых Коломбину
С Пьеро под Арлекина маской.

©

@темы: Дневники, Art, XVIII, Auguste de Noiret, Мужчины, Италия

---

Карл. 23 декабря 2007. Польша, несколько десятков километров от Гданьска.

По осени, когда подолгу не переставали дожди, чуть позднее, когда таял первый снег, и в начале весны, когда оттепель меняла зимнюю сказку на грязь и слякоть, дорога превращалась в непроездное и непроходимое нечто, на некоторое время отрезая себя саму от основного шоссе. Казалось бы, всего несколько десятков километров от Гданьска, Европа, двадцать первый век, до современного шоссе рукой подать, а эта дорога так и оставалась не покрытой асфальтом и размываемой дождями и талым снегом. Впрочем, земля эта была частным владением, а раз хозяин не желал себе жизнь упрощать, то и государство не стало заниматься благотворительностью, вот и превращалась широкая дорога едва ли не в болото дважды в год. Но так было осенью и весной.

К концу декабря подморозило, снег не только укрыл землю и приукрасил чёрные ветки деревьев, но успел за городом навалить сугробы в половину человеческого роста. Шоссе, ведущее от города к городу, регулярно расчищали, но и про поворот с основной колеи не забыли – не любящий асфальтовое покрытие владелец ближайшего участка земли явно относился куда более положительно к снегоуборочной технике и исправно оплачивал со своего счёта за уборку сугробов с единственного пути, соединяющего его жилище с относительно близким городом. Километрах в десяти уже были поразбросаны деревни и застроенные загородными домами участки, ещё одна отходящая от шоссе дорога вела к очередному небольшому местечку, нежно любимому туристами (особенно американскими и японскими) за построенный ещё в семнадцатом веке замок, недорогие по европейским меркам гостиницы и горячий шоколад в глиняных чашках. Так что перекрёсток выглядел довольно забавно: идеально прямая серая асфальтовая линия от Гданьска в сторону другого более-менее крупного города, чуть более узкая, но такая же прямая и серая полоса – к местечку с замком и другими достопримечательностями, сейчас, к Рождеству, заполненному туристами, ещё одна вела к участку загородной застройки, и, наконец, тоже широкая, но белая-белая и далеко не прямая дорога, а как будто нарочно криво вьющаяся меж сугробов и деревьев.

Учитывая близкое расположение города, рассчитанного на туристический интерес, указатель на перекрёстке устроили соответствующий: под старину, с выпиленными из дерева красивой формы досками, где среди резьбы узорчатой вязью на польском и английском – для приезжих - были написаны названия ближайших населённых пунктов. Одна стрела указывала на Гданьск, вторая – на ближайший крупный город, - именно из этих двух мест приезжало большинство туристов. Третья устремила свой зауженный конец в сторону городка с замком и некоторым числом других достопримечательностей. Четвёртая – на расположенную в семи километрах россыпь загородных домов, где многие семьи предпочитали встречать Рождество, оставляя города. Пятая доска немного отличалась от остальных, хотя чем именно – понять было сложно. Вроде той же формы и размера, из того же дерева выпиленная, тем же узором украшенная. Может, чуть потемнее, как будто висела немногим дольше, да по верхней линии в древесине видны были небольшие углубления, всего лишь чуть более тёмные точки, как если бы множество птиц годами выбирали именно этот указатель для того, чтобы передохнуть в перелёте, и сдавливали дерево коготками; вот только сколько же это птиц должно своими тонкими лапками поработать, чтобы в обработанном твёрдом дереве даже такие мелкие пятнышки оставить? А ещё этот указатель был единственным из всех, на котором направление было написано только на польском, без перевода на английский и, более того, что могли заметить разве лишь местные, далеко не современном польском, а старом, который давно не живёт даже в самых далёких и забытых богом местах, не говоря уж о частном владении всего в нескольких десятках километров от Гданьска.

О том, что даже на самых подробных картах местности этот поворот на белую дорогу не обозначен, тоже могли порассказать, например, за чашкой горячего шоколада после визита приснопамятного замка. Вот только как-то так рассказывали, что никто из туристов, даже самых любопытных, так и не сунул свой нос на ту дорогу. Хотя, в сущности, рассказывать было нечего: местные жители куда больше знали о достопримечательностях городка и истории замка, чем о владельце довольно большого участка земли, простиравшегося от начала белой дороги и ведущего куда-то дальше, к усадьбе. Оттуда иногда выезжал автомобиль, направлялся в сторону Гданьска и возвращался через несколько часов, должно быть, с покупками и запасами на две-три недели, когда снова выбирался в путь. Но кто сидел за рулём или жил в неизвестном доме, известно не было. Так и оставалась белая дорога тщательно расчищенной, но нехоженой, и к кануну Рождества лишь микроавтобусы да отдельные автомобили скользили мимо неё, притормаживали на несколько секунд, чтобы экскурсоводы могли рассказать своим подопечным только что выдуманную мистическую историю, а потом сворачивали с одной идеальной серой полосы на другую идеальную серую полосу и держали путь к городку, где их уже ждал замок, маленькие гостиницы, горячий шоколад в глиняных кружках и россыпь прочих достопримечательностей.

А снежные хлопья, похожие на перья ангелов с рождественских открыток, медленно кружась, опускались на белую дорогу.

©

@темы: Игры, которые играют в нас, Польша, XXI, Женщины, Мужчины

---

Данте Амадори. 13 февраля 1842. Италия, Венеция.

Ponte di Rialto. Регата, приуроченная к открытию карнавала.

Неширокая rio впадала в Гранд-Канал близ Ponte di Rialto, и именно таким путём гондола маркиза Амадори привезла своих пассажиров почти к самому мосту. Необходимо было пешком преодолеть небольшое расстояние до Ponte di Rialto, канал по обе стороны которого был загодя перекрыт и освобождён от большинства лодок по краям. Только у пристаней в самых широких его частях оставались гондолы (некоторые из них даже использовались владельцами в качестве своеобразных зрительных платформ), которые уже не могли помешать регате. Где-то на другом конце Гранд-канала к этому времени подготавливались четыре гондольера, которым буквально через десять минут предстояло принять старт, но никак не раньше сигнала с Ponte di Rialto. А те, кто должен был его подать, как раз сходили на мостовую в нескольких десятках метрах от моста.

Амадори покинул гондолу первым и помог выбраться на твёрдую почву Андреа и Антонио. Кивнув Фабио, чтобы пока следовал за ними - до того момента, пока донна Араго не возьмёт юношу под своё заботливое крыло, - Амадори предложил женщине руку для опоры.
...
- Устроим праздник, душа моя, - искренняя улыбка для спутников, а через мгновение она неуловимо меняется в улыбку иную, предназначенную для всех и каждого, а потому ни для кого. - Хлеба не отломим, зато зрелища предоставим в лучшем виде.

Древнее таинство готово было свершиться - два последователя древнего культа и новообращённый, коему предстояло пройти испытания на своём пути к величайшему знанию, двинулись в дорогу и через несколько мгновений и считанные десятки шагов их накрыла волна человеческих голосов и смеха. Амадори слышал, как вибрирует воздух, а ветер, касаясь плечей каждого из многочисленных присутствующих, впитывает часть их внутренней мелодии и несёт над водой, и звук этот, отражаясь в воде, размножается, словно изображение в двух поставленных друг против друга зеркалах. Люди шумели и смеялись, переговаривались и обменивались новостями, переступали с ноги на ногу, теребили веера и перчатки, похлопывали друг друга по спинам, выдыхали дым сигар и чахоточно кашляли, сплёвывали на дорогу или в канал, поглаживали детей по головам и щипали девушек-простолюдинок за округлые бёдра, прочищали носы и шептали комплименты, спорили о результатах и произносили мольбы господу... Многообразие звуков - прекрасных, волшебных, отвратных и мерзких - человеческих звуков окружало Ponte di Rialto в этот час, и Амадори пришлось несколько раз глубоко вздохнуть, чтобы перестать слышать их все, но сфокусироваться лишь на том, что его окружало. Ощущение тепла руки Андреа на его предплечье и присутствия рядом Антонио послужили спасительными нитями из омута звуков; со стороны могло показаться разве лишь то, что маркиз Амадори чуть задержался, прежде чем, пройдя к небольшому возвышению в центре моста, подняться на него и подать руку донне Араго.

Исходили последние минуты, когда можно было сделать ставку, но большинство жителей и гостей Венеции сделали это загодя, и теперь шум постепенно стихал - увидев двух главных устроителей регаты, люди понемногу прекращали разговоры, ожидая, когда кто-то из почётных граждан славного города скажет что-либо. До шести часов, когда должен был быть дан старт регаты, оставались считанные минуты, поэтому Амадори был избавлен от необходимости произносить длинные речи - занятие, которое он крайне недолюбливал, хотя мастерством оратора, умеющего говорить так, чтобы присутствующие как миниум прониклись вниманием, давно овладел по необходимости.

- Почтенные синьоры и синьорины, приветствую вас от лица всех устроителей сего предпраздничного действа и благодарю за внимание и интерес, которые проявили почтенные венецианцы и гости нашего великого города к этому мероприятию, - начал Данте хорошо поставленным голосом, каким ораторы произносят речи или актёры читают свои реплики со сцены. Но в театре им помогает акустика огромного зала, где даже в самом дальнем уголке слышно произнесённое на сцене. Здесь же, на мосту, под шум воды и приглушённый живой рокот толпы, которые не могли бы смолкнуть и на мгновение, маркизу приходилось говорить громко и отчётливо, чтобы его могли слышать на максимальном расстоянии. - Всего через час и несколько минут на площади Сан-Марко вспыхнут первые праздничные фейерверки, окрасив город и лица во множество цветов, знаменуя тем начало карнавала, праздника, который все мы так ждали. Карнавала, маскарада, дней и ночей свободы и вседозволенности, восторга и наслаждения, доступных каждому, чьё лицо сокрыто маской. Времени, когда стираются различия между дворянином и его слугой, госпожой и её камеристкой, отцами и детьми, и даже женщинами и мужчинами.

Маркиз слегка улыбался, немного поворачивая голову то налево, то направо, чтобы его лучше слышали по обе стороны моста. На расстоянии того не было видно да и вблизи вряд ли кто-то мог прочесть что-либо, кроме соответствующего выражения на лице Амадори, однако в его глазах пряталось и нечто иное. Разве что стоящие совсем рядом Антонио и особенно Андреа, давно знавшая маркиза, вполне могли бы увидеть, что в лице Данте скользит лёгкая ирония - едва заметная дымка на нечитаемом лице. Маркиз не произносил этого вслух, но знавшей его донне Араго нетрудно было догадаться, какую именно вседозволенность подразумевает мужчина и как на самом деле к ней относится. Данте же тем временем поправил чуть сбившийся чёрный плащ, под которым скрывал свой костюм, и продолжил.

- Именно поэтому так ценно и важно то, что все мы собрались здесь в преддверии этого пира вседозволенности и свободы, - "распущенности и разварата", - чтобы предворить его благим делом, коему послужит эта регата. Кто бы ни был победителем, кому бы не достался выигрыш, каждый владелец участвующих гондол объявил о намерении отдать все средства на благо Венеции. И не столь важно, куда именно пойдут средства, ведь главное, что они послужат благу, а значит, каждый из нас - каждый из вас. синьоры и синьорины, - внёс свою лепту в благородное дело помощи тем, кто нуждается в ней больше других.

Конечно, Данте откровенно сомневался, что хотя бы десятая часть сделавших ставки думала о том, что принесёт пользу церкви, приюту или градостроению, скорее просто желала лёгких денег. Но это не имело значения: лотерея есть лотерея, и все выигрыши в любом случае оказались бы куда меньше, чем та сумма, которую получит победитель. Когда-то маркиз ещё надеялся, что после подобных показательных акций сильные мира сего, не занимающиеся меценатством, увлекутся подобной идеей, теперь же он делал это просто потому, что таким образом можно было отдать на благое дело куда больше средств, чем мог он сам, один. А методы... Какая к дьяволу разница...

- Теперь же прошу моих добрых друзей - уважаемую жительницу Венеции донну Андреа Араго и маркиза Антонио Торелли - объявить о начале регаты, - толпа алкала зрелищ, и не следовало дольше оттягивать момент. - Благодарю вас за внимание, почтенные мои сограждане, и желаю удачи с вашими ставками и весёлого карнавала!
Данте отступил чуть в сторону, жестом пригласив Андреа и Антонио в центр постамента и передавая внимание зрителей им.

©

@темы: Фрагменты, XIX, Dante Amadori, Мужчины, Италия

---

Камилла дель Торе Филарете. 25 июня 1470. Италия, Флоренция.

Год 1470. Двадцать пятый день червоника.
(Запись на латинском языке очень мелким шрифтом)

Случайностей не бывает.
Каждые шаг, поступок, слово, взгляд не случайны. Каждые рассвет, закат, дождь, снег не случайны. И тем более не случайна каждая встреча. Любая встреча.
Да и кто бы мог поверить, что это лишь случайность: за всего лишь два дня встретить столь необычных людей (?) в стенах одного города. Нити паутины хаотично пересекаются с не свойственными им скоростью и страстью, но в хаосе этом нет случайностей, лишь странный и не понятный мне пока порядок и смысл. Кажется, что сама Флоренция – одна великая не случайность, и всё внутри неё подчинено закону неслучайности.
Я не случайно прибыла именно сюда.
Я не случайно выбрала именно этого человека.
Я не случайно впервые услышала отказ.
Я не случайно пролила “Слёзы Тота”.
Я не случайно была привлечена цветами.
Я не случайно увидела тьму.
…Я не случайно забыла перчатку?
Одна не случайность следует за другой не случайностью. И в следовании этом была бы закономерность, если бы не моё ощущение, уже давно переросшее в понимание, знание того, что среди множества закономерных не случайностей этого города и всего мира одна случайность всё-таки существует. И случайность эта – я.

©

@темы: Дневники, XV, Kamilla del Tore Filarete, Женщины, Италия

---

Живой Дом.

Дома могут жить своей жизнью. Дома могут жить без присутствия людей, без голосов и детского смеха, без лая собак и мяуканья котов ранней весной на крыше. Дома могут жить собственной жизнью, оставаясь пустыми и нежилыми в течении многих лет и десятилетий. Дома могут быть куда более живыми, чем даже некоторые люди. Но таких домов, которые живы не потому, что в них обитают люди, а просто потому, что они именно такие, очень мало, они уже почти все умерли, хоть до этого прожили долгие жизни. Всё больше домов вокруг - это просто холодные здания, четыре стены, пол, потолок, окна и двери, которые могут ожить только благодаря своим обитателям, да и то далеко не всегда: мало кого волнует, жив ли тот дом, в котором он поселился, или мёртв. Многие даже ни разу в жизни н зададутся подобным вопросом.
Я люблю живые дома. Их сердца бьются как-то совершенно по-особенному: тихо, глухо, размеренно и очень медленно, как-то даже торжественно. И дышат они тоже негромко, почти на грани уловимого, если только не прислушиваться специально. С ними порой так приятно побеседовать, прислонясь лбом к прохладному окну, опершись о дверной косяк или опершись спиной о стену - дома делятся годами своей жизни, знаниями, воспоминаниями и ощущениями, которые никогда не исчезают даже после того, как те, кто эти ощущения оставил, переезжают в другое место. Дома умеют долго помнить и хранить всё, что они видели и слышали.

...Ярко-зелёный плющ увивает стену Живого Дома до окон второго этажа. Дальше плющ почему-то расти не хочет, зато едва ли не с каждым днём ширится и расползается в стороны. Когда-нибудь, наверное, он окружит дом полностью и тогда уж придёт ему время подумать о росте вверх. Куда-то же надо расти всегда, верно? Тщательно вытоптанная за долгие годы десятками разных ног неширокая тропинка ведёт ко входу в Живой Дом и обрывается у порога, сливаясь со ступенями, которые чуть кособокими почти-прямоугольниками поднимаются к двери. Этот Живой Дом ничем не отличается от множества других таких же старых домов, которых полным-полно было во всех мирах и временах. Разве что лишь тем, что он - по-настоящему Живой Дом, а не просто какой-то там дом.

На первом этаже за давно не ремонтированной, но всегда тщательно отмытой от пыли и грязи дверью вот уже семь десятков лет живёт Старый Часовщик. Когда-то он был молод, но это было так давно, что о тех временах помнит разве что сам Живой Дом. Даже Часовщик почти забыл свою молодость. Старый Часовщик всегда был мастером своего дела. К нему приходили со всего города и даже из других городов, приносили самые разные часы - наручные дамские, мужские "луковицы", дребезжащие будильники, семейные реликвии с боем и нелепые малютки с живущими внутри кукушками - и просили его их отремонтировать. Какие-то часы спешили, другие отставали, третьи и вовсе не желали тикать, четвёртые вместо "дз-з-з-зын!" по утрам хрипели похоронный марш, пятые разбрасывались во все стороны винтиками и шестерёнками, шестые не выпускали кукушек на свежий воздух - в общем, работы всегда хватало. Старого Часовщика, об умении которого чинить любые часы, пригласил к себе то ли царь, то ли король, то ли барон какой-то, а может, и вовсе президент. Не имеет значения, право. Часовщик покинул Живой Дом и проделал долгий путь, чтобы прибыть по желанию этого царя-султана-президента, который предложил Старому Часовщику постоянную работу, хорошее жалованье и много разных плюсов, от которых было невозможно отказаться. Часовщик работал на этого короля-барона-министра очень много лет и успел из просто Часовщика стать Старым Часовщиком. И всё было бы хорошо, если бы однажды граф-герцог-император не дал ему отремонтировать свои любимые золотые часы, требуя сделать это как можно быстрее и постоянно поторапливая мастера. Часовщик тогда уже быстро уставал, как и всякий пожилой человек, а потому совершенно случайно уснул прямо над драгоценными часами и совершенно не заметил, как один из его длинных усов угодил в механизм часов, запутался в шестерёнках и полностью привёл часы в негодность. Уже на следующее утро Старый Часовщик всего с одним саквояжиком своих пожитков был выкинут за ворота города и побрёл туда, откуда однажды уехал. Живой Дом почти не изменился за эти годы, встретив Старого Часовщика разве что новыми витками плюща да запахом многолетней пыли в квартире, который, впрочем, быстро выветрился. С тех пор Старый Часовщик тщательно бреется каждое утро, а Живой Дом радуется, что на его первом этаже живёт такой замечательный старик.

В квартире над Старым Часовщиком живёт Выросшая Девочка. Каждый год, когда созревают сливы и крыжовник, она варит варенье: сливовое и крыжовниковое. Когда-то давно, когда она была ещё Маленькой Девочкой, она очень любила крыжовник и сливы. Совсем чуть-чуть недоспелыми. Девочка брала ягоду крыжовника в рот, прокусывала кожицу передними зубами и высасывала сладкую мякоть, после чего отбрасывала кислую и волосатую шкурку. Кожицу слив она тоже выбрасывала, потому что та была жёсткой и противной, мякоть оказывалась куда как вкуснее. Она любила крыжовник и сливы (вернее, их мякоть) так сильно, что не хотела делиться ни с друзьями, ни с соседями, ни даже с мамой. Однажды Маленькая Девочка так объелась слив и крыжовника, что потом несколько дней провалялась в кровати, терзаемая жаром и болью в животе. Ей казалось, что крыжовник и сливы отомстили ей за то, что она всегда высасывала их внутренности, и вот теперь уже они высосали из неё всю жизнь. Но через несколько дней Маленькая Девочка поправилась и больше уже никогда она не жалела крыжовника и слив другим людям. Да и не объедалась никогда, хотя, даже став Выросшей Девочкой, так и не смогла полюбить сливовую и крыжовниковую кожицу. Поэтому вместо того, чтобы обижать сливы и крыжовник (уж очень не хотелось снова стать объектом их мести), она каждый год варила из них варенье. В нём кожура почти совсем не чувствовалась и даже была вкусной. Заросли крыжовника и добрый десяток сливовых деревьев растут у юго-восточной стены Живого Дома, которому очень нравится сладкий запах варенья, которое ежегодно готовит Выросшая Девочка.

Напротив квартиры Выросшей Девочки живёт Талантливый Художник. Он ещё достаточно молод, но нарисовал столько картин да таких прекрасных, неповторимых и душевных, что мало кто может сказать, что не слышал о нём хотя бы нескольких слов. Талантливый Художник никогда не учился рисовать, это было дано ему свыше, и он благодарил небеса за сий прекрасный дар. Он рисовал портреты всех своих соседей, самые разные пейзажи, он изобразил Живой Дом со всех ракурсов во все вермена года, и Живой Дом на его картинах выглядел по-настоящему Живым. Талантливый Художник лишь единожды покинул родные стены, когда за собой его позвало сердце, поглощённое чувством ещё более сильным, чем желание писать картины. Девушка Мечты всегда разговаривала с чуть наклонённой набок головой, отчего Талантливый Художник приходил в неописуемый восторг. Он называл её богиней, королевой, единственной и неповторимой, он целовал её руки, если только Девушка Мечты позволяла, он написал десятки её портретов, а в его альбоме для черновиков остались сотни зарисовок с её лицом и фигурой. Но если она была его Девушкой Мечты, то он вовсе не являлся её желанным мужчиной, а потому в один далеко не прекрасный день Девушка Мечты прогнала Талантливого Художника прочь, найдя себе того, кто больше соответствовал её вкусам. Сперва он впал отчаяние, но это было временное явление. Как и почти все талантливые люди Талантливый Художник был немного странным, а потому вместо страданий и горя он искренне пожелал Девушке Мечты счастья и вернулся в Живой Дом, который принял его с радостью. Талантливый Художник так и не встретил до сих пор свою мечту, но он продолжает создавать прекрасные картины, которые с той поры стали ещё более эмоциональными и возвышенными, чем были. Живой Дом старательно расширяет окна и поднимает потолок в те часы, когда Талантливый Художник берёт в руки кисть и садится перед мольбертом.

Под квартирой Талантливого Художника живёт Бездарный Поэт. Что можно сказать о нём? Лишь то, что он действительно бездарен, да к тому же ещё и настолько самоуверен (или глуп?), что совершенно искренне называет себя Талантливым Поэтом и с лёгким пренебрежением относится к своему соседу сверху. Он даже написал как-то несколько стишков про картины Талантливого Художника, но не показал ему, решив, что тот не достоин такой чести. Бездарный Поэт, пожалуй, единственный из обитателей Живого Дома, кто никогда не покидал его надолго. О, нет, он множество раз пытался уехать в более оживлённые места, чтобы издавать там каждый год и даже чаще сборники своих стихов и поэм, но никто не желал слушать, когда он декламировал свои творения, и ни одно издательство не соглашалось издавать книги его стихов. Поэтому Бездарному Поэтому не оставалось ничего, кроме как через два-три дня пребывания в другом городе возвращаться в Живой Дом, чтобы через некоторое время вновь делать попытку стать популярным. Безуспешную, разумеется. Живой Дом очень любит Бездарного Поэта, потому что помнит, как много лет назад тот громко прочёл вслух своё первое и единственное по-настоящему хорошее стихотворение, когда поздравлял с днём рождения маму. То стихотворение Бездарный Поэт давно забыл, но Живой Дом надеется, что однажды Поэт его обязательно вспомнит, а тогда, быть может, сожжёт свои бесталанные стишки и напишет что-нибудь действительно душевное и настоящее, как то детское стихотворение на день рождения матери.

А на чердаке Живого Дома живёт самая Настоящая Банши. Она всего лет пять назад переехала в Живой Дом из какого-то здания в Великобритании. Как она объяснила Живому Дому, существовать в том месте стало просто невозможно, потому что очень часто на чердак заявлялись дети и подростки, которые искали её и страстно желали познакомиться. Банши сперва просто удивлялась, почему они вдруг ни с того ни с сего поверили в её существование и почему не боятся её. Потом насторожилась, когда они стали заявляться всё чаще, требовать от неё, чтобы она что-нибудь наколдовала или хотя бы сказала, где можно найти настоящих волшебников. Дети упорно твердили что-то о том, что если она существует, то должны существовать и волшебники, и магия, и некий мальчик по имени Гарри, и какая-то там школа волшебства, названия которой Банши не запомнила, потому что как раз сбегала через трубу. В конце концов прятаться то на одном чердаке, то на другом Настоящей Банши надоело, и она собралась уехать из Великобритании, хоть это и было тяжёлым решением. Живой Дом с удовольствием приютил Настоящую Банши и даже подсказал ей пробраться невидимой в одну из квартир, где живёт семья с двумя детьми. По совету Живого Дома Банши стащила у них с полки несколько книжек, принесла их к себе на чердак и потом несколько дней читала, после чего пришла к выводу, что в её невольной эммиграции виновата современная британская детская литература (вернее, одна конкретная писательница), от которой нет никакого спасу. Живой Дом участливо предложил Банши остаться на его чердаке, с чем та с радостью согласилась.
Так и живут.

©

@темы: Сотворение мира

---

Огюст де Нуарэ. 4 июля 1752. Италия, близ Неаполя, вилла "Allegria"

Запись из путевого дневника. Французский язык.

Как тонкокрылый мотылёк летит на яростное пламя,
Дабы обжечься, но опять к нему парить, чтоб вспыхнуть сразу, -
Нежданно так мой тёмный дух, что очарован светлой вами,
Готов к безумствам, хоть тому противится циничный разум.

©

@темы: Дневники, Art, XVIII, Auguste de Noiret, Мужчины, Италия

---

Город Пяти Ветров.

В Городе Пяти Ветров из распахнутых окон шторы и подолы платьев женщин, моющих стёкла от солнечной пыли, летят на все десять сторон света.

Ветер Аальри является с утренней зарёй и приносит на своих лёгких крыльях запах липового чая с мёдом. Он колышет бутоны роз под окнами домов, сдувает с крылец мелкую пыль росы и будит задорным посвистом домашнюю птицу и живность.

Ветер Калахасси врывается ближе к полудню, взметает вверх платья смеющихся девушек, пришедших к колодцу за водой к обеду, радостно гладит красавиц по волосам и оставляет на щеках всех встречных детей свои нежные поцелуи. Скользнув по всем улочкам Города Пяти Ветров, он в одном из распахнутых настежь окон находит свою единственную и затихает тотчас, чтобы уснуть до завтра на её груди.

Ветер Вайлум рождается где-то на центральной площади сразу после ужина, тянется от земли в небеса, хватает запахи еды за их тонкие хвосты и тянет, тянет, тянет за собой, чтобы ни в одном закоулочке не пахло гарью и жиром. Напоследок он достаёт из своего бездонного кармана лёгкие ароматы вечерних трав и пыльцы заходящего солнца, после чего исчезает в вышине.

Ветер Д'Хеор опускается на город всякий раз неожиданно: вот вроде и ждут его чуть позже полуночи, а он возьмёт и подует сразу после ухода своего предшественника или дотянет почти до самого рассвета, прежде чем упасть на город. Он смывает с улиц дневную усталось, дарит жителям неповторимые сны и приносит в их дома запах омытых дождём улиц и далёкого океана.

Город Пяти Ветров каждый день поочерёдно встречает четыре своих ветра. Город отмеряет время не годами и веками, но приходом пятого ветра, ветра-без-имени, о котором не принято говорить, разве что тихонько прикладывать палец к сжатым губам и шептать: тш-ш-ш-ша... Этот ветер врывается в город без предупреждения, окружает его непрозрачной пеленой поднятой с земли пыли и кружит, кружит в дикой пляске, заставляя дома, деревья, повозки, животных и людей танцевать вместе с ним в небесах. А после отбрасывает не понравившихся партнёров - и они срываются вниз на голые камни мостовой.

И только где-то на окраине Города Пяти Ветров в высокой смотровой башне на колченогом стульчике у стрельчатого окна сидит мальчик с глазами цвета чуть увядших незабудок и, забравшись порой на подоконник с ногами, обращается поочерёдно ко всем десяти сторонам света и зовёт свой любимый безымянный ветер:

- Тшша, Тшша... Тшша!

©

@темы: Иные миры, Сотворение мира

---

Камилла дель Торе Филарете. 25 июня 1470. Италия, Флоренция.

Год 1470. Двадцать пятый день червоника.
(Запись на греческом языке)

Ты поспешила. Ты поспешила, Камилла, и сама сознаёшь это яснее ясного. Слишком рано были произнесены слова, слишком неожиданным оказался вопрос, слишком не подходящим явилось время. Чего стоило немного подождать? День, два или неделю – как делала всегда до этого дня. Подождать, пока он привыкнет видеть неподалёку от себя твой силуэт в толпе незнакомых людей, постоянно ощущать твой взгляд сквозь почти не прозрачную вуаль, слышать твои слова и не погружаться в омут удивления от каждой новой произнесённой фразы.
Всего лишь подождать. Чего стоило? Быть может, целой жизни.

…Но что это, почему я пишу о себе, словно о другом человеке?
Возможно, слишком сложно признать, что я допустила эту ошибку: не разглядела грани меж дозволенным и запрещённым. Но я ли виновата в том, что не было больше сил сдерживать себя? Две тысячи рассветов и закатов минуло с того дня, когда я последний раз вздыхала свободно, не чувствуя, как из меня медленно и мучительно вытекают сила, воля и самоконтроль. Когда я увидела его впервые, когда эта неуловимая нить приблизилась ко мне на расстояние вытянутой руки, словно нечто невидимое и всемогущее упало на плечи, до боли сжало их, сдавило грудь и начало тянуться к шее, затрудняя дыхание и превращая выдох в хрип. Почему так? Неужели лишь из-за того, что к своей цели я приближалась слишком долго? …Ещё ни разу я не слышала отказа. Всегда всё удавалось сразу же и, кем бы ни был спрошенный, он почти без раздумий ответствовал на мой вопрос: «Да».
Но сегодня я была слишком слаба, чтобы выдержать ещё несколько дней или, что ещё мучительнее, недель ожидания. Лезвием гильотины слово «нет» убило мою уверенность в простом исходе этого пути. Нить, едва давшись в руки, расцарапала кожу до крови, впилась в измученную плоть, чтобы через мгновение вырваться из моих рук прочь.
Стало немногим легче. Должно быть, так чувствует себя калека, руку которого схватила неизлечимая и быстро распространяющаяся по всему телу болезнь и долго мучила; если отрубить ему эту прогнившую конечность, он испытает адскую боль, но она со временем прекратится, рана заживёт, а отсутствие руки покажется лучшей альтернативой отсутствию жизни. Вот и я после этого мучительного «нет», испытав бесконечно долгое мгновение боли и страданий, смогла вздохнуть свободней. Вот только моя рана не заживёт со временем, как рука увечного. Моя рана вновь начнёт выедать меня изнутри, с каждым днём высасывая всё новые и новые силы. Это облегчение – лишь короткая передышка, после которой я снова должна буду пытаться услышать на свой вопрос совсем иной ответ. И кто знает, что случится, если он снова окажется отрицательным… Новое облегчение после мгновения полусмерти и некоторое время для ещё одной попытки? Или же этого шанса уже не будет? Кто знает…

©

@темы: Дневники, XV, Kamilla del Tore Filarete, Женщины, Италия

---

Сибилла. 23 октября 2006, Флоренция, Италия.

"Villa La Casagrande", Via Castelguinelli, 84 - 50063 Figline Valdarno - Firenze.

Из всех возможных смыслов жизни для меня уже давно существует только один: есть за что бороться. Но, пожалуй, умение мира порой удивлять, дополняет смысл жизни неким очарованием. Должно быть, звучит цинично, но я не желаю лгать самой себе.
Флоренция удивляет меня не впервые. Последний раз я была здесь… давно. И она, как женщина, соскучившаяся по редко посещающему её любовнику, показывает себя с неожиданных сторон, скрывая недостатки, чтобы задержать его ещё хоть ненадолго. Получается с переменным успехом. Я видела её, когда этих многоярусных огней ещё не было, когда воды Арно ещё были прозрачными почти до самого дна, когда в городе витали ароматы цветов и свежей сдобы, а не запах бензина. Но времена меняются, и, как это ни сложно порой, нельзя не признать, что вслед за ними меняется всё вокруг. Но всё же сегодня Флоренция, право, меня удивляет.
Бродить до самого утра по относительно знакомым улицам, слушая мелодичный перестук каблуков, напевая себе под нос музыку осени и старательно отгонять раз за разом наплывающие волны памяти, - пожалуй, если бы не последнее, этот многочасовой променад можно было бы назвать весьма приятным. Виолончель в чехле ничуть не мешала, я привыкла к инструменту и скорее склонна ощущать, что его порой недостаёт, нежели наоборот. Звук шагов, электрические огни, не позволяющие ни на миг забыть о том, какой нынче год, нередкие полуночничающие прохожие… И только с рассветом, когда городские огни погасли, Флоренция совсем ненадолго напомнила мне себя юную, какой навсегда останется в моём сердце. И восходящее солнце окутало её сияющим ореолом, эту Мадонну среди городов, стареющую – увы - по воле времени.
…Я столкнулась с ней на одной из центральных улиц в двух шагах он ночного супермаркета, когда уж было собралась словить такси и отправиться в отель. Столкнулась – и замерла невольно, не веря своим глазам, обонянию и даже внутреннему чувству узнавания. Первые несколько секунд могла только думать: что она делает здесь, во Флоренции? А старая Эльза…

[…Старая Эльза курит трубку. Клубы густого дыма лениво поднимаются от её тонких губ вверх и растворяются, не долетев до потолка нескольких десятков сантиметров. Эльза не отводит от меня своих пристальных тёмных глаз, похожих на крупные бусины или обработанные камни опала, и почти не моргает. В её маленькой кухоньке, необжитой, освещённой лишь одной тусклой лампочкой, свисающей на проводе с потолка, но всё равно странно уютной, пахнет травами. Хозяйка передёргивает плечами, поправляя цветастый платок, и только сейчас позволяет себе продемонстрировать, что всё же испугалась.
- Поставь чаю, - произносит она наконец, и голос её похож на скрип старых половиц в заброшенном доме. Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к плите, снимаю чайник и, наполнив его водой, ставлю на конфорку. Электрическую, не газовую. И чайник тоже самый обычный, со свистком. И холодильник ещё советского производства, хотя, признаться, я даже не знаю, выпускают ли здесь, в Венгрии, свои холодильники. Не столь важно. В маленькой кухоньке немного захламлено, но две чашки, которые я извлекаю из сушки, чтобы поставить на стол – всего их там дюжина, но каждая из разного сервиза, - сверкают ослепительной чистотой. Старая Эльза курит трубку, мы обе молча ждём, когда закипит чайник, и смотрим друг на друга, поглощённые своими мыслями. Я думаю о том, что часом ранее, бесшумно крадучись по подворотне, даже не предполагала, что окажусь в гостях у этой женщины.
Я преследовала его пять месяцев. Он всегда умудрялся уйти ровно за несколько секунд до того, как я обнаруживала место очередного его убийства. Он исчезал, оставляя за собой кровавый след, берущий начало ещё весной из старенькой квартирки на окраине Братиславы, где утром после какой-то студенческой вечеринки нашли дюжину обескровленных трупов. На кой чёрт ему одному столько крови – до сих пор не имею понятия. Он сбежал в соседнюю Венгрию, я последовала за ним, и вот уже почти схватила, почти… Он заломил немолодой уже женщине руки за спину, зажал рот (почему просто не одурманил? Таки не двух десятков лет от роду и явно умеет…) и впился в шею. Только приглядевшись, я увидела на шее женщины несколько побрякушек, которые явно были не просто бижутерией. Впрочем, если они и защитили старую цыганку от дурмана, то от хватки вампира спасти были не в состоянии. В реальном времени прошло от силы три секунды между двумя мгновениями – когда я увидела свою жертву и когда, после короткого колебания, сделала первый шаг. Выбор у меня был небольшим. Я пожалела, что не изменила хотя бы лицо, и теперь мне нужно было либо убить обоих – чтобы женщина не запомнила того, как я выгляжу, либо спасти женщину и отпустить жертву в тот момент, когда я подобралась на расстояние удара. Притвориться предусмотрительной, но случайной прохожей.
- Чем ты его? – спрашивает меня старая Эльза, пропуская меж тонких губ струйку дыма и отвлекая от мыслей о том, каким образом я буду выслеживать жертву теперь, когда позволила уйти.
- Святая вода, - пожимаю плечами, и это первое, что я сказала ей. Почти час назад, безрадостно проследив за тем, как скрывается в темноте еле сдерживающий крик боли вампир, я всего лишь помогла ей подняться, подала чистый платок, чтобы она приложила его к ране на шее, и собиралась уж было идти своей дорогой, как цыганка потянула меня за руку и, удивляя, позвала выпить чаю. Почему я согласилась?
- И распятье в сумочке? – Эльза хрипло смеётся, звук напоминает карканье вороны в октябрьском сквере, да и глубоко посаженные глаза цыганки похожи на вороньи – небольшие, чёрные и пристальные. Я лишь улыбаюсь вместо ответа, возвращаюсь к плите за вскипевшим чайником и заливаю в две чашки кипяток поверх заварки. По кухоньке лениво ползёт запах мяты, а я сажусь на свою табуретку, обнимаю руками чашку и с улыбкой смотрю на цыганку.
Она тоже долго молчит, изучающе глядя на мои руки. Взгляд цепкий, внимательный, способный увидеть то, что многим не дано. Ловлю себя на мысли, что Эльза – одна из тех немногих, кто действительно умеет читать по лицам и линиям на ладони, не то что большинство шарлатанов. Ловлю себя и на том, что любуюсь ею сейчас: этими плотно сжатыми тонкими губами, носом с едва заметной горбинкой, чёрной смолью волос с одной-двумя серебряными нитями, цветастым платком на плечах, кривой трубкой в морщинистой ладони и длинной юбкой в духе лучших традиций её народа, но больше всего – глазами.
- Красивые у тебя руки, - говорит вдруг цыганка, когда на дне моей чашки остаётся всего ничего. – Музыкальные. Играешь на чём-то?
- Виолончель и скрипка, - просто отвечаю я, ограничившись только двумя любимыми инструментами.
Кивает. Молчим ещё несколько минут, допивая свой чай и всё так же глядя друг на друга. А Эльза то и дело скользит глазами по моим ладоням.
- Красивые руки, - повторяет снова.
- Погадать предложишь? – криво усмехаюсь я, не в силах скрыть чуть жёсткую иронию.
- Тебе что ль? – цыганка снова смеётся, на этот раз без веселья в голосе. Смех этот замирает неожиданно, и Эльза глядит на меня своими пристальными, мудрыми, всё понимающими глазами, в которых отражается тусклый свет одинокой лампочки. Добавляет тихо, будто печатая слова, и по лицу её, изрезанному морщинами, скользит лёгкая тень страха: – Да я скорее тому упырю сама горло подставлю, чем на твою руку взгляну.
Улыбаюсь, с минуту глядя в её глаза, оставляю чашку на столе, и, кивнув хозяйке, иду к выходу. Она окликает меня хрипло, когда я уже переступаю порог кухни. Называет улицу где-то на окраине Будапешта, объясняет, как добраться и просит прийти. Я покидаю её кухню, квартирку и сам дом, вступая в предпоследний день лета уходящего века.
А назавтра я прихожу по указанному адресу. Сама не знаю, зачем. Их всего два десятка человек, считая Эльзу – ещё не табор, но семья. Она берёт меня за руку, не глядя на ладонь, и представляет как свою добрую знакомую. И чуть напряжённые лица людей, привыкших к тому, что мало кто их встречает и привечает, тут же разглаживаются, улыбаются. Через минуту я знаю всех по именам. Через полчаса без труда ориентируюсь во всех родственных связях. Через час, когда стемнело, к ним присоединяется Раду, их баро, и я понимаю, откуда у Эльзы «иммунитет» перед чарами того вампира. Раду старше его и может позаботиться о своих людях. Ещё через пять минут он громко хохочет, слушая рассказ Эльзы о том, как молодая деваха плеснула в лицо упырю святой воды, и я в этот момент абсолютно уверена, что этот двухсотлетний вечно молодой мужчина смеётся искренне, как и остальные члены их семьи. Кто-то тянется за гитарой, две девушки запевают «Нанэ цоха», молодой цыган берёт в руки бубен, а старая Эльза курит свою трубку, сидя чуть в стороне и не сводя с меня взгляда. Только один раз отворачивается, говорит что-то Раду, и баро, улыбнувшись, протягивает мне старенькую скрипку…
Я ухожу из последнего летнего дня в этом веке в первый день его последней осени, оставив за спиной небольшой табор, сумевший на несколько часов заставить меня забыть о том, какой на дворе год. И совсем не кажется странным, что в наши дни можно вот так сидеть у костра на окраине города, петь старые песни и почти чувствовать, что где-то чуть в стороне мирно спят кони, привязанные у походных шатров… Раду сумел сохранить в своём маленьком мирке то, что уже почти везде кануло в лету. А я ухожу в первый день осени, ощущая спиной, что старая Эльза…]

…Старая Эльза хмыкнула, когда меня узнала. Её взгляд неожиданно сверкнул какой-то толикой радости. Или мне показалось? Тонкие плотно сжатые губы сложились в улыбку, нарисовав ещё несколько морщинок. Она почти не изменилась за эти шесть лет. Разве что несколько серебряных нитей вплелись в темноту волос.
Я смотрела в её глаза, ощущая, как вновь поружаюсь куда-то, где нет высотных домов, электрического света, микроволновых печей, кредитных карточек и унитазов с подогревом. А Эльза улыбалась. Уже потом она рассказала, откуда взялась здесь, во Флоренции, - Раду повёл свой табор на свадьбу к брату. Конечно, этот брат, живущий где-то у самого «каблука» страны, приходился и самому баро, и его табору седьмой водой на киселе, но я почему-то не сомневалась, что когда самой Эльзе придёт время покидать этот мир, упомянутый брат, сняв с ноги удобный сапог, отправится в Венгрию, дабы проводить старуху в последний путь.
Когда Эльза сказала, что уже завтра они снимаются с постоя, на моём лице, должно быть, промелькнуло вполне читаемое огорчение, потому что женщина негромко рассмеялась и предложила прийти сегодня ночью. Как и в тот раз шесть лет назад, назвала место и время, объяснила как туда добраться. Помолчала десяток секунд и добавила тихо: «Приходи. Это будет последний раз, когда мы с тобой увидимся». Я улыбнулась, совершенно чётко осознавая, что она права. Старой Эльзе недолго осталось ходить по земле. Женщина кивнула, развернулась и, открыв стеклянную дверь, вошла в супермаркет. Век двадцать первый с извращённым удовольствием ударил меня в грудь, выбивая ненужный выдох.
Верю ли я в случайные встречи?..
Я приду.

©

@темы: Дневники, XXI, Sibilla, Женщины, Италия