Беллатрикс Лестрейндж. Конец декабря 1981 года. Оттери-Сент-Кэчпоул, Великобритания.

Что чувствуешь, когда твой мир рушится?
Страшный сон родом из детства, бездонный омут, чёрный, как сама ночь, как нора беспечной Алисы, вот только внизу не ждут приключения. И пусть взрослые снисходительно улыбаются: "Это значит, что ты растёшь, дитя", но ты-то знаешь, что там, на дне омута, тебя ожидает отнюдь не миллиметр-другой ввысь, но нечто тёмное, гадкое, страшное, проникающее в тебя самое и пускающее корни в твоей плоти. И ты обливаешься холодным потом, чтобы только пересилить себя и проснуться с полувсхлипом-полувскриком за несколько мгновений до того, как достиг дна.
Что чувствуешь, когда то, во что ты безраздельно верил, превращается в прах?
Бессилие, бессилие, бессилие. Бессилие - металлически-алым - на искусанных губах. Бессилие - исцарапанно-бледным - на нервных пальцах, дрожащих и изломанных. Бессилие - антрацитово-чёрным - в расширенных зрачках, где тонет всё то, что было естественным, реальным, ощутимым. Бессилие в каждом выдохе и вдохе. Бессилие в расправленных до ломоты плечах. Бессилие, загоняемое в собственную глотку одним лишь упрямством и беспрестанно повторяемыми словами: не может быть, не верю, это невозможно, он - он! - не мог исчезнуть, он - он! - не мог сгинуть без следа, он - он! - не мог кануть в небытие из-за какого-то жалкого младенца...

Что чувствуешь, когда опоры мироздания обращаются в пыль на ветру?
Они бежали, точно крысы с тонущего корабля. Одни забились в глубокие щели, лишь бы не попасться на глаза аврорам. Другие - жалкие твари! - делали вид, что не имеют никакого отношения к милорду, трясясь в своих мягких постельках в ужасе, что кто-то из своих же, уже третьих, назовёт их имена, выторговывая у Визенгамота наказание помягче. Четвёртые откупались чем только можно и божились, что всё ими содеянное - результат многократных чар подвластия, чёртовы трусы и предатели!
Даже Люциус - и тот оказался с гнильцой. О, и этот жалостливый взгляд на одухотворённом лице посветлевшей Цисси! "Ты же понимаешь, Белла, у нас маленький сын..." Сын? Ха! Да они должны быть готовы принести его на заклание, если только милорд пожелает! ...Вернее, "если бы пожелал", в прошедшем времени, прошедшем, как прошли слава, власть и надежда на будущее без грязной крови и дряни вокруг; потому что его больше нет - нет?! - его не может не быть - он не может не вернуться - они не могут предать его.

Что чувствуешь, когда под твоими ногами исчезает незыблемая и надёжная земля?
- Ты идиот, Родольфус! - она схватила мужа за ворот мантии и резко дёрнула на себя. Белла для своей комплекции всегда была довольно сильной женщиной, а благоверный ещё и умудрился накачаться, так что ей не составило труда приблизить его лицо к своему. Поморщилась от запаха. - История ничему не учит? Тоже хочешь отправиться к праотцам, недооценив противника?
Она осеклась. Нашла кого приводить в пример! Нет, он не мог так ошибиться. Перенервничавший Роди - о да. Но не милорд. Там должно быть что-то другое. Что - они ещё узнают. Обязательно.
- Давайте-ка вы будете выяснять, кто из вас идиот, а кто - сумасшедшая психопатка, когда окажетесь где-нибудь в районе своей постели, - оскалился Барти, быстро облизнув губы. Руки нервно подрагивают, пальцы сжимают-разжимают палочку. Дивная компания для того, чтобы выпытывать у авроров важные сведения.
Но эти хотя бы не испугались. Барти. Рабастан. Родольфус. Нервные, нетрезвые, перевозбуждённые. Но - свои.
Белла отпустила мантию супруга и даже разгладила складки. Медленно, неторопливо, любовно. С лёгким прищуром косясь на нетерпеливого Барти, нервного Рабастана и ненормально весёлого мужа. Пора. И не быть ей Беллатрикс, урождённой Блэк, если они не узнают главного. А уж потом... Что ж, веселиться она любит ещё больше, чем все три спутника, вместе взятые.
Дверь сорвалась с петель, влетая внутрь прихожей. Светильники зажглись все разом. Прокрасться и застать врасплох? А зачем? Эти всё равно не сбегут. Эти будут геройствовать, лезть на рожон. У них ведь тоже, кажется, молокосос в люльке? О-о, это будет весело!
- Доброе утро, мои дорогие! А к вам гости! - Белла расхохоталась, небрежно отфутболивая ногой какую-то детскую игрушку, упавшую у нижней ступени лестницы. Кажется, в таких пряничных домиках спальни находятся на втором этаже? - Что же вы не вспоминаете о приличиях? Хорошие хозяева должны встречать гостей!

Что чувствуешь, когда...?

©

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Беллатрикс Лестрейндж, Фрагменты, XX

---

Беллатрикс Лестрейндж. Ночь с 11 на 12 января 1998 года. Стоунхэндж, Великобритания.

Беллатрикс никогда раньше не аппарировала втроём. Вернее, было дело - они с Роди кого-то хватали с двух сторон и синхронно аппарировали в заранее оговорённую точку. Но так, чтобы одной тащить на себе двух здоровенных лбов - нет, не по силушкам ей, до милорда и старого лимонного маразматика далеко. Но в этот момент она даже не задумывалась о том, удастся ли, просто действовала инстинктивно, по наитию, ведомая магией.
Никому не отрезало палец, пятку или даже прядь волос. После бешеной круговерти аппарации все трое вполне надёжно приземлились на расстоянии видимости от ближайших светящихся в темноте окон - та самая деревенька, название которой никак не всплывало в памяти, маячила неподалёку. Даррингтон-что-то-там... Стоунхэндж был в другой стороне - оттуда веяло почти физически ощущаемой магической мощью.
Ледяной ветер скользнул по трём лицам, обдал волшебников недружелюбным приветствием и бросил несколько колких снежинок. До снегопада, впрочем, было далеко, однако уже выпавший ранее снег скрипел под ногами.
- Дальше пешком, - всё так же отрывисто и скупо, как ранее, безэмоционально, выдавливая каждый слог с трудом, потому что гневное клокотание в груди мешало говорить, а от этого дикого вороньего карканья в глубине даже дышать становилось всё труднее. - Минут двадцать.
Дошли за десять. Или шаги выходили шире, а усталость не чувствовалась - как и холод, от которого Беллатрикс, аппарировавшая прямо в домашнем платье, позабыла защититься согревающими чарами, - или время в кои-то веки решило подыграть жалким смертным и не спешило бежать вперёд. Куда уж торопиться? Они и так вот-вот должны были столкнуться с неизбежным.

Воздух беззвучно звенел. Густой, почти осязаемый, он невидимо отделял место силы от территории вокруг, и после какого-то шага казалось, будто минуешь плотную занавесь или толщу воды. Сильный ветер, не утихавший весь путь до Стоунхэнджа, пропал мгновенно - в той же самой условной точке, невидимой глазу. Сопротивления не было, но по коже бежали мурашки, поднимались волоски на руках и шевелились волосы на затылке. И чувствовалось... нечто. Всеобъемлющее. Всепоглощающее. Великое. Мощное. Глубокое. И древнее - куда более древнее, чем камни вокруг.
Магия. Магия, которая была знакома всякому чистокровному, имеющему представление о фамильных заклятиях, держащих стены семейных владений. Магия, пульсирующая в венах всякого волшебника, хотя бы единожды прислушивавшегося к собственным чувствам. Магия, способная изменить мир. Магия, сама являющаяся частью мира. Целым миром.
Магия... и что-то ещё. Или не "что-то", а "какая-то" - всё ещё магия, но иная, незнакомая, чуждая...

Тело Родольфуса Лестрейнджа безвольной кучей валялось в нескольких метрах от одного из крупных камней, составлявших круг. Ещё тёплое, не успевшее лишиться всей крови - та растеклась по холодной земле и очень отчётливо виднелась на белом снегу, припорошившем землю. Странно, но на снегу не было ни единого следа, кроме тех, что оставили трое только что пришедших волшебников, однако и поверх тела Родольфуса снега не было. Как будто специально для того, чтобы можно было наблюдать за постепенно растущей алой лужей.
Камни позади тела были забрызганы кровью - почти красиво.
Голова валялась в десятке шагов от тела, и на застывшем лице бывшего главы рода Лестрейндж навсегда замерло выражение... Нет, не ужаса и не страха. Удивления.
Судя по тому, как выглядели остатки шеи, голову не отрубили, но словно оторвали одним движением, направленным со стороны центра круга - об этом говорили брызги крови на камнях. Вот только Пожиратели Смерти, убийцы и опытные по части причинения увечий волшебники никак не могли припомнить ни одного заклинания, способного привести к подобному результату.

Беллатрикс остановилась в центре круга камней, не приближаясь к телу Родольфуса. Луна не спешила выбраться из-за туч, но почему-то всё вокруг было видно с детальной точностью. Каждый камень. Каждый излом мёртвого тела. Каждая капля крови.
И полное отсутствие следов на белом снегу. Нетронутом, девственном и издевательски белом. Как смерть.

©

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Беллатрикс Лестрейндж, Фрагменты, XX

---

Гермиона Грейнджер. 13 - 15 сентября 1995. Хогвартс.

Отчёт о прошедшей игре. Киев, 13 - 15 сентября. "Школа злословия".

Тринадцатое сентября, большой зал, мы сидим за одним столом со слизеринцами и как-то лениво обмениваемся комментариями – не до того. Тринадцатое сентября – а мы только сегодня приехали в Хогвартс. До отъезда я листала «Историю Хогвартса», искала хоть какую-то информацию о задержке учебного года, однако так ничего и не нашла. Вопиющий случай. От этого немного жутковато, и отсутствие директора Дамблдора ещё больше способствует появлению дурных предчувствий. Нет, я уже какое-то время назад перестала видеть в Дамблдоре доброго дедушку-волшебника, похожего на Санта-Клауса, который появится в трудную минуту и всех нас спасёт, но всё равно без него Хогвартс какой-то напряжённый.

Речь Фаджа вселяет ещё больше тревоги – отчего Министр так нервозен, говорит неуверенно, с паузами, чуть не заикаясь? Мне показалось – или он и правда после каждой фразы поглядывает на мистера Малфоя, как будто ожидая одобрения? Люциус Малфой в Хогвартсе – вот и ещё один повод не утрачивать бдительности, ведь мы с Гарри и Роном отлично знаем, что скрывает этот человек под левым рукавом. Гость из Америки – очень вовремя, как раз когда и без того всё в школе странно. Новая профессор ЗОТИ – выглядит чопорной и, если можно так выразиться, министерской. Профессор МакГонагалл явно не рада вместо Дамблдора открывать учебный год, и я стараюсь погромче хлопать, пихая локтем Гарри, чтобы присоединялся – ей должна помочь поддержка факультета.

Одна речь, другая речь, церемония Сортировки. За столом тихо, слизеринцы ведут себя как будто почти совсем нормально, и это настораживает. В какой—то момент смотрю в противоположный конец зала и вижу в стороне от нас всех сидящего в полумраке мистера Филча. Одного-одинёшеньку, даже Миссис Норрис не видно рядом, и мне вдруг становится очень жалко этого человека, лишённого магии, но проводящего долгие месяцы в окружении тех, кто порой относится к ней чересчур легкомысленно. Надо будет постараться в этом году не задевать его. И проследить, чтобы Гарри с Роном тоже сдерживались.

Чай в гостиной. Уже поздно, но мы готовим настои на завтра. Профессор Снейп всегда придирчив к гриффиндорцам, а мне нужно обязательно доказать ему, что я ничуть не хуже тех студентов, которые знакомы с магией с пелёнок. Да, я вызубрила зелья. И проглядывала программу на следующий год. И буду делать так ещё не раз, но далеко не только ради зарабатывания баллов. Просто надеюсь, что однажды смогу не заучивать ингредиенты, а понимать их, чувствовать, читать, как читаются руны или нумерологические формулы. Однажды обязательно смогу. Но пока – заучивать, чтобы от зубов отскакивало, и заблаговременно готовиться, а не бездарно тратить несколько часов времени на всяческие нарушения.

Рон предлагает проследить за старшим Малфоем и выяснить, что он делает в Хогвартсе, а то и узнать что-то о причинах отсутствия директора Дамблдора. Гарри не горит желанием, ему, кажется, больше нравится идея отправиться спать. С одной стороны, я рада – может быть, хоть один из моих друзей наконец-то повзрослел чуточку; с другой стороны, беспокоюсь, потому что такое поведение для Гарри нехарактерно, больше похоже на то, что он всё ещё не оправился после смерти Седрика, не пережил те события. Нам с Роном никогда не понять того, что пережил Гарри, мы можем только поддерживать его и друг друга. Сомневаясь, всё-таки соглашаюсь с Роном, потому что и правда стоило бы узнать, что он делает в замке.

Под мантией втроём теперь еле помещаемся. Приходится в случае опасности замирать и приседать, чтобы из-под ткани не торчали ноги. Бродим по замку, ищем, подумываем через потайной ход отправиться в Хогсмид – наверное, Малфой остановился там, если, конечно, не аппарировал сразу в своё поместье или как там называется их дом… Оказываемся в коридорах, которые очень близко к Запретному лесу – и вот оно, долгожданное приключение, чтоб ему пусто было! Оборотни. Здесь, так близко к Хогвартсу – самые настоящие оборотни. Подсчитываю в уме, когда ближайшее полнолуние, вздыхаю с облегчением – через три дня. Они пока не в полной силе, но могут почуять наш запах, услышать, поэтому мы сидим тише воды и ниже травы, слушаем. Ближе подходить опасаемся, слышно далеко не всё, но и этого достаточно, чтобы понять: опасности нового учебного года только впереди.

В гостиной Джинни, уже сонная, а вместе с ней странная тень, словно тонкий призрачный лоскут ткани. Сидит в углу, не реагирует на слова и жесты, игнорирует заклинания. Но стоит только Джинни усесться, как существо тут же бросается к ней. Вспоминаю заклинание, которому нас с Роном научил Гарри – и серебряный туман, пока ещё какой-то бесформенный, но всё же довольно густой, отметает создание в сторону. Почему мне пришло в голову использовать Патронус? Может, тварь показалась похожей на усохшего дементора. Так или иначе, а дальше друзья подключаются – и в три руки мы выгоняем чёрную тень из гостиной.

Спать осталось часа четыре, если я ещё хочу успеть в ванную старост и принять душ, но заснуть удаётся далеко не сразу, всё жду появления непонятной твари. Палочку в футляр убирать не стала. На всякий случай.

Утром меня ненавидит весь факультет. Сначала я готовлю им чай, потом бужу, после отправляюсь в ванную старост, а когда возвращаюсь через полчаса, чай уже остыл, а они всё ещё дрыхнут. Совсем скоро на уроки. Когда приходит моя очередь пить чай и завтракать, времени не остаётся даже на глоток – новая профессор ЗОТИ ждёт на урок, а опаздывать мне категорически не нравится, как и тащить еду с собой по примеру Рона и Гарри.

Профессор Амбридж. Профессор Квамбридж – впервые я готова аплодировать Пивзу. Как это – защита без практики? Как это – конспектирование под диктовку и больше ничего? Как это – не от кого защищаться? Как это – Седрик погиб в результате несчастного случая? Как это – Тёмного Лорда нет? Кошусь на Гарри, он сжимает кулак и молчит. Хорошо, что не взрывается. Странно, что не взрывается. Странно – значит, плохо? Ничего, пусть лучше Гарри не выделяется, ему не стоит обращать на себя внимание Министерства, а вот мы с Роном можем. Зря я, наверное, сказала о метке Люциуса Малфоя – вон как изменилось лицо Драко, - но всё-таки сказала.
Странно, но вторая половина урока оказывается не так уж плоха. Профессор Амбридж позволяет задавать вопросы, если они не слишком провокационные, не прерывает рассуждения о двойственности Тёмной магии и не пытается утверждать, что такая магия является злом в чистом виде. В какой-то момент мне становится искренне интересно. Жаль, что профессор настолько не способна видеть что-то за пределами официальной политики Министерства.

Малфой рассказывает о волшебных существах. Ну, как рассказывает… Читает реферат, основанный на официальном реестре того же Министерства. Интересно, конечно, но чем это отличается от того, когда заучиваю я? Почему же тогда я – заучка-грязнокровка, а ему можно? Нечестно. Слушаю, что-то привлекает внимание, но ускользает. Какой-то информации не хватает, пытаюсь уточнить у профессора Амбридж, рассказываю о странной тени в нашей гостиной, но она то ли не верит, то ли не знает… Позднее профессор МакГонагалл отправит к нам профессора Снейпа, но он не найдёт никакой остаточной магии, увы. Если бы мы тогда знали…

Зелья проходят… странно. Ещё за ужином обратила внимание на одну слизеринку, теперь вот она тоже удивляет. Чем? Нормальностью. Не морщится брезгливо от присутствия гриффиндорцев, адекватно реагирует на предложение дать им на время наш мерный стакан… Профессор Снейп впервые на моей памяти даёт нам больше баллов, чем Слизерину. Да, мы приготовили четыре зелья вместо двух, но мы и подготовились заранее. Они бы тоже могли, если бы хотели. «Знает ли кто-нибудь, сколько нужно выпить этого зелья… кроме мисс Грейнджер?» - кажется, я уже научилась не тянуть руку, когда слышу нечто подобное. В конце урока Уоррингтон пожимает мне руку и благодарит за сотрудничество. Голоса Гарри, Рона и остальных гриффиндорцев в голове вопят: «Подвох, подвох!», но мне безумно хочется верить, что жест искренний. Так надоели эти межфакультетские распри, так устала от этой ненависти! Порой хочется взять Гарри и Драко за шкирки, словно нашкодивших котят, столкнуть лбами и сказать: «Очнитесь, мальчишки, в мире столько всего плохого и опасного, с чем нужно бороться, зачем же вы порождаете ещё больше зла?» Вряд ли поймут, увы.
Травология, древние руны… Как я скучала по этому за лето! Как интересно! Профессор Бабблинг удивительно увлекательно рассказывает, а уж как она поставила на место мистера Малфоя, пришедшего инспектировать урок!

События сменяют друг друга слишком быстро и, наверное, завтра я уже не буду помнить, что и за чем следовало. Но кое-что из моей памяти не сотрётся. Например, рейвенкловцы и хаффлпаффцы, предложившие то, о чём мы с Гарри и Роном уже говорили – объединиться и изучать ЗОТИ по-настоящему, практикуясь – благо, Гарри кое-чему может научить нас после того, как сталкивался с Тёмным Лордом. Заходит речь о приглашении к нам той самой Уорринтон, и, несмотря на реакцию Рона и Гарри, я задумываюсь, всерьёз задумываюсь. Ведь и мы тоже виноваты частично в том, что слизеринцы относятся к нам плохо. Мы ведь каждого из них сразу воспринимаем в штыки, как будто они уже все – будущие последователи Сами-Знаете-Кого и жестокие убийцы. Нет, глупости, они ведь такие же, просто… ну, воспитанные иначе, может быть. Но им тоже по пятнадцать-шестнадцать и далеко не планы мирового господства и убиения всех и вся в головах. Рон и Гарри, думаю, убеждены, что доверие нужно заслуживать. А мне вот кажется, что доверие нужно просто дарить – и тогда его обязательно оправдают. Может, и правда стоит довериться этой Уоррингтон – и она ещё удивит всех нас.

Хотя, конечно, перестраховаться (и не только из-за слизеринки) стоит, поэтому иду в библиотеку. Нужно отыскать Протеевы чары, одно забавное проклятье, а также информацию о магических существах – ночная тварь не даёт покоя, как и что-то в реферате Малфоя. И вот тогда-то мой мир рушится. Доступа в библиотеку нет. Совсем. Вообще. Без Дамблдора в Хогвартсе всё перевернулось вверх дном, но это!

Профессор Бабблинг находит экземпляр книги о древних существах, а остальное мы с Падмой Патил пытаемся узнать у Толстого Монаха. Он обещает помочь и уплывает искать того, кто сможет научить нас Протеевым чарам, а через какое-то время я уже с Уоррингтон сижу в большом зале и листаю книгу. И мы его находим – смертофалда! Тварь, которую невозможно убить, но можно прогнать Патронусом. Уоррингтон тоже умеет вызывать Защитника – на шестом курсе они его уже проходили. Рассказываем о нашей находке профессорам, но, кажется, они не воспринимают наши слова всерьёз. Я ещё и тайком рассказываю декану о том, что мы слышали об оборотнях. «Шла в ванную старост и случайно оказалась возле Запретного леса. Ну что вы, профессор, совершенно одна!». Кое-как выгораживаю ребят, но рассказываю все подробности – и о планах разместить поближе к школе, и о намерении обратить студентов, и о том, что упоминалось имя Фенрира Грейбека.

…После травологии профессор МакГонагалл отзывает меня за угол, где профессор Снейп… применяет легилименцию. Мерлин, ну зачем? Обидно, как же до одури обидно! Я ведь рассказала всё как было! Всё как помнила! Со всеми подробностями! Рискуя огорчить этим лучших друзей, рассказала всё, потому что оборотни – это ужасно, а профессора – что? Не поверили. Легилименция. Как же обидно. Как же такое отношение разочаровывает. Неужели я хоть раз давала повод считать меня способной на ложь и утаивание информации в подобных опасных ситуациях? Обидно, обидно, обидно!

На травологии Уоррингтон передаёт записку о том, что со мной желает побеседовать сам Люциус Малфой, мне следует быть осторожнее. Ох, спасибо, но с опозданием, Морган: мне уже сообщили о желании поговорить. Нервничаю. Всё-таки Малфой. Всё-таки взрослый. Всё-таки Пожиратель Смерти. Когда за пять минут до конца урока Гарри и Рон с дурацкими оправданиями срываются из кабинета, я ещё не подозреваю, к чему это приведёт. Ох, Мерлин. Могла бы догадаться.

Люциус Малфой… Ошеломляет. Он даже угрозы произносит так, что они кажутся какой-то поэзией. И при этом я вижу, как он на меня смотрит – как будто пятно на ботинке, которое можно легко стряхнуть, но не хочется пачкать белоснежные перчатки. Если бы ему по какой-то причине пришлось жать мне руку, наверное, потом он её отмывал не один день. А жаль. Несмотря на напряжённость беседы, в какой-то момент я даже забываю, что он – последователь Тёмного Лорда. Если бы не это, если бы не ещё несколько десятков «не», я бы сказала, что с ним приятно беседовать. Если бы «не». Слишком много «не». Я даже забываю о том, что его сопровождает жужжащая журналистка, а зря. Именно она замечает ботинок Рона.

Мерлин, ну зачем, зачем они пошли за мной? Ну не сделал бы мне Малфой ничего дурного! В коридорах школы, провожая на урок – ну что бы он мне сделал?! Ну почему они не попытались прикрыть это проклятый ботинок и побыстрее исчезнуть?! А потом всё случается быстрее нескольких ударов сердца – в ребят летит заклинание Скитер, я оглушаю её, замечаю стойку Малфоя – и, тихо и быстро прошептав люмос и нокс, бросаюсь Ступефаем и в него тоже. Он оборачивается. Я стою, занеся руку с палочкой над головой. Он медленно, палец за пальцем снимает перчатку с руки. Я стою и не дышу. Секунда, другая, третья… за это время можно было попытаться что-то сделать. Но я стою и смотрю, как он медленно и изящно снимает перчатку, чтобы показать мне какое-то кольцо. Защитный амулет, наверное. А я всё ещё стою и смотрю, словно загипнотизированная.

Карусель. Профессор Спраут, учительская, объяснения, Амбридж, Рон и Гарри под веритасерумом, открытие информации о мантии-невидимке, неудавшаяся попытка использовать на Малфое льстивомазь, извинения перед ним, почти пропущенная Астрономия, угроза вылететь из школы. А я всё ещё думаю о том, как Люциус Малфой медленно снимал перчатку, пока я стояла в атакующей стойке. Как ни в чём не бывало. Мерлин, если он всегда такой, я могу понять, откуда у Драко такой… гонор. Сложно быть сыном такого отца. Наверное, очень сложно.

…Сорванные уроки, смертофалд, нападение на школу, всем мы в Большом Зале и учителя, пытающиеся кое-как сохранить покой и порядок. Шум за дверями – там, где остались учителя, слышны заклинания. Я стою близко к двери, поэтому тут же направляю на неё палочку – и понимаю, что остальные, все как один, даже слизеринцы, даже первокурсники, сделали то же самое. Об этом вы говорили нам, профессор Дамблдор? Объединиться перед лицом опасности? Об этом? Прошу профессора Бабблинг пригнуться. Кажется, Терри Бут говорит нечто вроде. Профессор вместо этого оборачивается – Мерлин, надеюсь, она не никогда не увидит в зеркале подобного выражения своих глаз. А я вижу в них отражение всех нас – и мне становится даже чуточку страшно. И вместе с тем, наоборот, легче. Пусть даже, когда всё это закончится, мы разойдёмся по своим гостиным, и уже завтра Слизерин и Гриффиндор затянут прежнюю канитель, у нас навсегда останется этот миг единства. Такой короткий и такой важный.

…Меня приглашают в учительскую. Почти все профессора, мистер Малфой, профессор Амбридж, Рита Скитер… Все смотрят на меня и ждут, пока я расскажу им, кто такие катары. Мерлин, как будто на экзамене, только о баллах беспокоиться не время. Все они полукругом передо мной, среди них есть те, кем я искренне восхищалась и восхищаюсь – и они смотрят на меня и ждут ответа.

…Дамблдор. Как будто в тёмной комнате зажгли свет. Несмотря ни на что, появление Дамблдора кажется спасением. Кто-то из студентов уже поговаривал о том, что директор ничего не сделал, когда умирал Седрик, но стоило только Дамблдору появиться – всё было забыто, все почувствовали облегчение. А он, он забрал Гарри. Одного. Переглядываюсь с Роном – это неправильно! Гарри не должен оставаться один! Мы должны быть с ним, всегда должны! Тем более теперь, когда он такой тихий, мы должны! Мы никогда не оставляли его вот так просто, шли сколько могли, расчищали путь, но вот так, оставшись запертыми в Большом зале, когда он где-то там! Я почти готова была сама забрать у Рона мантию-невидимку и броситься следом. Почти.

Заполночь. Рона нет в гостиной. Джинни и Гарри отправляются в гостиную Рейвенкло «отмечать». А я читаю конспекты, переписываю пропущенную астрономию, складываю пергаменты в порядке необходимости, пишу эссе по рунам (как можно ограничиться половиной странички, когда тема настолько интересна?!)… Проверяю, как там Рон. Рон в Большом зале пьёт с Малфоем. Ни один из них явно не горит желанием меня видеть, и я возвращаюсь в пустую гостиную, надеясь, что никого не встречу по пути – было бы неприятно, если бы кто-то увидел глаза на мокром месте, а я просто уже очень давно, наверное, с первого курса, не чувствовала себя так одиноко. Когда Гарри и Джинни возвращаются, я уже успеваю впервые за сутки поесть, перечитать конспекты ещё раз и перенервничать. А Рон всё ещё пьёт огневиски с Малфоем. Ещё несколько часов назад я с трудом отговорила его от идеи «пойти набить морду Малфою». И Малфоя жалко. Нет, не жалко, жалость унижает. Ему – сочувствую, насколько могу. Он же умный, он же правда очень умный, мне всегда так интересно было соперничать с ним на уроках. Если бы не это его «грязнокровка», если бы не Клювокрыл, если бы не ещё несколько «не», я бы его даже уважала. То есть я его и так уважаю, только, разумеется, не скажу. В первую очередь – не Малфою даже, а Гарри с Роном.

Гарри не горит желанием пойти проверить, как там Рон. Прошло часа два, я староста, но я всё-таки иду одна по тёмным коридорам, надеясь не столкнуться с Филчем. А Рон… Рон пожал руку Люциусу Малфою. Со льстивомазью. Я удерживаю ладонь от желания прижаться к лицу, а другую – чтобы схватить Рона за ухо и утащить обратно. Вот же балда! А подумать о том, что случится, когда эффект рассеется? И снова меня прогоняют. В коридорах Хогвартса пусто, не видно даже Филча с его кошкой. Гарри и Джинни собираются спать, и Гарри как будто совсем не обеспокоен тем, что его лучший друг находится в компании Пожирателя Смерти. Да что с этим миром-то творится?
Сижу и смотрю на часы, следя за стрелками – Рон обещал уйти минут за пять до окончания действия льстивомази (больше никогда не соглашусь делать какое-то зелье «на всякий случай»!), а это время давно миновало. Снова бреду по коридорам и, слыша голоса из Большого зала, на всякий случай обхожу его с другой стороны. Я не верила в интуицию, но теперь, кажется, готова поверить, ведь что-то же подсказало мне подойти с другой стороны – и именно благодаря этому я заметила Риту Скитер, которая держала волшебную палочку у виска Рона. Как профессор Снейп, когда считывал мои воспоминания. Легилименция.

И снова время ускоряет бег. Ступефай, реласкио, что-то ещё, ещё один Ступефай. И я вновь оглушила Риту Скитер. Второй раз за день. Когда с другой стороны большого зала слышится голос Люциуса Малфоя, у меня, кажется, начинается нервный тик, и хватает только на то, чтобы вместе с левитируемой журналисткой скрыться в выручай-комнате. Мерлин, мир сошёл с ума. Я уже говорила тебе об этом?

Ступефай на Рона – чтобы избежать веритасерума. Он слишком многое узнал у старшего Малфоя. Учительская. Декан. Мистер Малфой. Объяснения. Обливиэйт на Риту Скитер. Тридцать один балл с факультета. Нас прогоняют спать. Это всё? Как? Почему? Она же копалась в разуме школьника! Её за это судить должны! Да, меня, вероятнее всего, тоже по головке не погладят, но ведь так нельзя, это неправильно! Кажется, мистер Малфой тоже в недоумении, но, когда мистер Филч гонит нас по коридору к гостиной, я долго иду, не глядя под ноги. Только назад – туда, где осталась замершая фигура Люциуса Малфоя. Мало ли. Я его… нет, не боюсь, наверное. Но сильно опасаюсь.

Гарри и Джинни благополучно спят, а к нам в гостиную приходит Драко со сливочным пивом, перемешанным с чем-то алкогольным. И мы говорим. И снова говорим. И опять. Малфой, знал бы ты, как за тебя страшно – вряд ли бы поверил. Но, знаешь, дважды лицом к лицу столкнувшись с твоим отцом, я это поняла. И уже, наверное, никогда не смогу относиться к тебе по-прежнему, даже если ты продолжишь называть меня грязнокровкой и писать письма моим родителям, обзывая моего лучшего друга психом.
Мы всё ещё говорим, когда светает. Хогвартс спит, а мы втроём идём по пустым коридорам в ванную старост. И говорим, говорим, говорим. Слушать страшно. Отвечать – ещё страшнее. Но замолчать нельзя, потому что в молчании погибнет надежда, а она и без того дышит на ладан. А потом Малфой говорит, что, не будь я магглорожденной, попала бы на Слизерин. Что-то мычу в ответ, а сама вдруг понимаю, что мне это льстит. По-настоящему. Но Малфой пьян, он уже завтра забудет об этом. А я не забуду.
Когда Рон и Драко наконец-то расходятся, остаётся всего полтора часа до того времени, когда надо вставать. Ложиться смысла уже нет. Конспекты плывут перед глазами – я слишком вымоталась за этот день, я всё ещё оборачиваюсь, опасаясь увидеть белые перчатки, светлые волосы и холодный взгляд Люциуса Малфоя. На рунах ненадолго просыпаюсь, получив задание создать талисман. Заканчиваю намного раньше других, но это неважно. Талисман пусть валяется где-то в сумке, потому что в процессе я придумала другой. Осталось только подобрать рунескрипт, но, кажется, я уже вижу его перед мысленным взором. Талисман придания сил и защиты семьи от злого умысла могущественного человека. Сделаю его завтра же, как только найду подходящую основу – и подсуну Драко куда-нибудь в сумку. Если и найдёт даже, то решит, что что-то из сокурсниц подшутил. Пусть. Всё равно сделаю. Потому что за него мне страшнее даже, чем за Гарри. Самой странно, но так и есть. Вряд ли самодельный талисман магглорожденной ведьмы что-то решит и как-то помешает Тёмному Лорду осуществить свои планы по отношению к Драко, но… пусть это будет той самой маленькой крупицей надежды. Она очень нужна.

А теперь можно и в Больничное крыло, иначе я рухну прямо тут на радость Филчу. Рон уже там. Такой забавный, когда спит…

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Фрагменты, XX, Игры, которые играют в нас

---

Фредди Эллис, 25 сентября 2010. Ливерпуль, Великобритания.

В Ливерпуле отличный сидр.
У него густая пена, которая остаётся над верхней губой, как усы.
Но достаточно салфетки, чтобы побриться.
Хотя обычно плюёшь на приличия и слизываешь.
В этом вся фишка.
Изменить мир невозможно как раз потому, что начинать нужно с людей, а они никогда не изменятся.
А вот как можно не менять себя - М. озадачен.
Если бы М. не занимался самосовершенствованием каждый день, каждую свободную минуту, он мог бы не вернуться из комы.
И был бы не в состоянии разобраться с сайтом мух.
И не получил бы письмо от BJ.
Вряд ли это судьбоносное событие в рамках мироздания, но всё же.
Жизнь слишком коротка, чтобы провести её на одном уровне.
К тому же останавливаться слишком опасно.
М. очень рад за BJ.
Найти себя, достигнуть цели - разве не этого ищут все люди?
Впрочем, М. не берётся утверждать - людей он не понимает.
И он это уже однажды писал.
Кажется.
Вот, вот.
Даже в рамках одной переписки повторение не радует.
А если вся жизнь - сплошные повторы?
Как заевшая кинолента.
Меняться надо.
Тогда и мир немного изменится.
Хотя бы вокруг тебя.
А ты изменишься, реагируя на его изменения.
Круговорот.
Что до удивительных способностей, у BJ имеется как минимум одна.
Умение общаться.
Не "общительность", а именно умение.
Во всяком случае, М. это кажется уникальным даром.
М. с нетерпением ожидает пополнения своей пока ещё небольшой Коллекции.
Она пока ещё слишком мала, чтобы рассказывать связные истории.
Но всё впереди благодаря BJ.
М. - философ?
Если только псевдо.
Из BJ философ получился бы получше, чем из М.
Чтобы заниматься разработкой вопросов мироздания, это самое мироздание нужно познать, а BJ повидал всё же больше.
Удачных полётов Биттлу-не-из-Ливерпуля.
Magnus

©

@темы: Женщины, Великобритания, Фрагменты, XXI

---

Шерон "Афина" Агатон. Где-то в космосе.

Отчёт о прошедшей игре. Киев, 2 - 3 февраля. "BSG".

Много текста

Начну с начала: сериал начисто лишён логики, но при этом чем-то цепляет. Не скажу, что выданный ГМом персонаж мне как-то особенно близок, однако некоторую симпатию заслужил, в большей степени благодаря нечеловеческому происхождению - люблю подобные образы, они достаточно неоднозначны и позволяют на этой почве хотя бы внутреннюю игру устроить, если не внешнюю. Но обо всём по порядку.

Итак, начало. Не буду растекаться мыслью по древу по части холода, отмечу лишь, что некоторую часть именно игровых моментов я провёл в "костюме", то есть с коротким рукавом. Перебежки по коридорам, "вылеты" в самое холодное помещение, суд и пилотская - там да, можно было и в куртке постоять. Кстати, спасибо господину Балтару за куртку, она более-менее смахивала на военную. Тем не менее, когда, например, меня допрашивали, или когда адмирал дал указание наблюдать за Леобеном и Карой, которых потянуло, разумеется, не куда-то там, а в дубак шлюза, холодно было. При этом за весь вечер я выпил бокал вина и три малюсеньких глотка коньяка. Но, как ни странно, обошлось без простуды.

Далее будет много просебятины.
Так вот, начало. Начало и первые полчаса игры для меня были откровенно слиты. Афина - пилот раптора, поэтому когда с мостика поступил приказ всем пилотам вайперов вылетать, в пилотской она осталась одна. Пилоты, соответственно, вылетели, механики отправились устраивать им мягкую посадку. На тот момент делать персонажу было ровным счётом нечего. Афина, разумеется, нашла президента, с которой обсудили общее сновидение, президент обещала поговорить с адмиралом о допуске к каприканской шестёрке... и всё. Само собой, и президент, и адмирал имели полное право не сразу давать добро на эту беседу, но на тот момент делать больше было нечего, пришлось заняться чаем (спасибо, спасибо, спасибо моей предусмотрительности, которая насоветовала взять с собой пластмассовую чашку!).

А потом был суд. И если в общем и целом он вышел так себе, то именно для меня и моего персонажа, пожалуй, был интереснее, чем для всех остальных, вместе взятых. Оговорюсь: на момент игры я остановил просмотр на первых минутах 19й серии 3-го сезона, т.е. видел сон Афины/Лоры/Каприки - и всё. Но с учётом всего, виденного ранее, а также интуиции (она выражалась в ощущении "жопой чую подвох"), было безумно интересно заметить, что и правда творится что-то странное. Мне повезло: во время заседания суда Афина постоянно находилась рядом с Шефом, поэтому его странное поведение, которое потом захотелось назвать помехами, обратило на себя внимание. Особенно после того, как ту же реакцию показал и кое-кто ещё точно в тот же момент, когда и Шеф. Ага. Вот он и подвох. Дальнейшее пропадание света на Галактике, странное отступление сайлонов, а до этого ещё и Шеф, в самый критичный момент ломанувшийся не на палубу, а куда-то вниз, ещё больше усилили ощущение подвоха. В этот момент времени случилась внеигровая накладка, из-за чего мне не удалось устроить полноценную слежку, что очень, очень жаль, это могло быть интересным. Тем не менее, накладка была исправлена, за что большое спасибо Мастеру: это невероятно здорово, когда ГМ готов видеть ляпы и их исправлять. Нет, правда, это огроменный плюс. Не всякий способен. Второй момент суда - это, несомненно "Афина Агатон приписана к Галактике как ценное имущество". И зачем? Только ради того, чтобы ещё и Каприку не допрашивали. А что она могла сказать? Правду о том, что Балтар подписывал смертельный приговор под угрозами. П-р-а-в-д-у. Но люди правды не хотели. Люди хотели её избежать. Людям проще было назвать офицера вещью. Президент Розлин впоследствии сообщила, цитирую: "У тебя оно [лицо] было очень недружелюбным и квадратным". Это хорошо, что никто особо на него не обратил внимание спустя буквально минуту, когда после подобного заявления адмирала ещё и очаровательная Дуалла мило улыбнулась и сказала нечто вроде: "Но ты же знаешь, что являешься частью нашей семьи, это всё только из-за необходимости" или что-то подобное. Если после слов адмирала стало просто худо, то Дуаллу хотелось в тот момент пристрелить. А потом ещё Хило подошёл с убеждениями в том, что для него Афина - самый настоящий человек, - и совсем поплохело. Честно говоря, даже не помню, что именно он говорил, ибо в тот момент Афина очень остро ощущала себя как никогда сайлоном.

Кстати, об Афине. Она у меня получилась чересчур деятельной и активной, куда более, чем то было в каноне. Причина тому лишь одна: ещё до начала игры я понял, что Шерон ровным счётом нечего делать на суде. Совсем. А т.к. суд был основной сюжетной вехой, это означало, что либо я делаю себе игру сам, либо кукую. Подчеркну: это не упрёк мастерам, поскольку вариант "каждый делает себе игру сам" должен быть правилом для всех и вся. Это нормально. Просто иногда, чтобы следовать этому правилу, нужно пересматривать персонажа, иначе игры не будет, а её мне хотелось. И я нашёл для себя в Афине то, что можно было поднять на поверхность, на чём базировать свой отыгрыш: её суть, тот факт, что она вроде как уже не сайлон, но всё ещё не человек. "Ни там ни тут", "ни рыба ни мясо". Никто. И когда именно этот пунктик совершенно неожиданно всплыл на суде (а я изначально даже не думал, что Афина может заинтересовать кого-то как свидетель), Афину проняло. ОБВМ собственной персоной. С переподвыподвертом.

К слову, тут следует сказать спасибо Каприке, которая выдала Афине информацию, кою та не знала, а я благополучно забыл: то, что Балтар подписывал приговор двумстам жителям Новой Каприки под дулом пистолета. И то, что Феликс Гаэта лжёт, утверждая обратное. В смысле... Лично я помнил, что Балтару угрожали, но из головы вылетело, видел ли это Феликс. Вот напрочь вылетело. Но то я, Афина же была вообще не в курсе, и на тот момент для неё это тоже стало шоком. Уже после игры мне говорили, что такая реакция странная, учитывая тот факт, что Шерон уже давно с людьми. Возможно, и так. Но на тот момент эта её "никтошность" была сильно обострена, и когда стало ясно, что офицер, дававший присягу, целенаправленно лгал суду, чтобы привести к смерти человека, это было последней каплей. Особенно с учётом симпатии к Феликсу (нет, но разве он может кому-то не нравиться?!) - совсем последней. Итак, плюсуем разочарование в хорошем человеке и офицере, "ценное имущество", обсуждение "вещизма" Афины в её же присутствии, выдворение из зала суда, тогда как двум нарушителям спокойствия (людям!) выдали всего лишь предупреждения, а также некоторые другие моменты - и получаем нехилый такой удар по мироощущению. Был ещё момент, когда Афина сама же предлагала использовать её на суде не как свидетеля, а как... улику. То бишь звукозаписывающее устройство, чтобы воспроизвести признание Гаэты в намерении лжесвидетельствовать. Весьма циничный момент и тоже очень жёсткий. В итоге в какой-то момент Афине искренне захотелось взять в охапку Геру, Хило (если согласится) и вместе с оставшимися сайлонами свалить с Галактики куда подальше. Потому что люди как-то не слишком оправдывали надежды и чаяния.

Конец просебятины. По сути.

Минусы.
1. Место. При всей аутентичности, было реально холодно. И не было чайника. Греть воду на чай в чашке в микроволновке - шиза.
2. Некоторые провисы для тех-кто-не-на-суде. Мне их заполнить было несложно, я таки себе игру нашёл, но не обо всех могу сказать то же самое.
3. Суд. Не я первый об этом пишу, но с юридической точки зрения даже я сидел в фейспалме, периодически спрашивая у находящихся рядом Хило, ХотДога и Шефа, почему юристы не говорят очевидного.
4. Неигровуха. Раза четыре она меня выбивала в очень мощный дерол. Помимо неигровухи, выбивали единичные случаи нулевой реакции отдельных персонажей на то, что они никак не могли и не должны были проигнорировать. Очень странно себя ощущал, когда Афина заявила, что Шеф и Сэм - сайлоны, а ключевой персонаж... просто вышел вместо того, чтобы либо их на губу отправить, либо Афину - на обследование к доку. В какой-то момент выбило уже с концами. К счастью, основная игра тогда уже закончилась.
5. Учитывая масштабы игрового мира, тот факт, что некоторые игроки не были с ним знакомы, не в плюс. Когда персонаж не может ответить на простой вопрос, потому что игрок реально не в курсе, это печально. И ГМов в этом не обвинишь - как минимум, когда игрок находится за день до игры, лучшего ждать не приходится, - и самих таких игроков, но таки это минус.
6. Лично мой: два момента можно и нужно было сыграть иначе. Увы.

Плюсы.
1. Большинство игроков замечательно отыгрывали характеры. Это вроливало. Сразу после дерола из-за внеигровухи)))
2. Пилотская, когда без неигровухи. Было и весело, и грустно, как когда. Запомнилось посвящение салаги Сэма в пилота, очаровательные обсуждения с Карой вида "- Одна ты не полетишь! Даже если Землю найдёшь, всё равно тебе не поверят, потому что само твоё существование теперь под вопросом. Я с тобой полечу. - Ага, а двум сайлонам как будто поверят больше, чем одному!", ХотДог-кулинар.
3. Каприканская Шестёрка. Отдельным пунктом.
А дальше о людях вместе с благодарностями.
4. Феликс Гаэта. Имхо, он был круче всех. Теперь я уже знаю, что как раз его выступление на суде было по сценарию, но, видимо, игрок весьма проникся и разделил позицию персонажа, потому что уже после лично я получил немыслимое удовольствие, общаясь с ним и пытаясь переубедить. И всё время он улыбался, оставался мягким, но при этом непреклонным. Шикарно. Просто шикарно. И нос у него красивый.)
5. Том Зарек. Пересекались мало, в основном на суде, но было видно, что человек что-то пытается делать, куда-то двигать и думать. Дивный момент уже под конец, когда мы оба "пасли" Леобена.)
6. Балтар. Не пересекались по игре, за пределами суда даже не виделись толком, но со стороны было наблюдать весьма любопытно.
7. Кара. Вернее, скорее Цири - единственный человек на игре, которому реально в тему было много выпивки. Кажется, в какой-то момент она даже начала общаться на неком непонятном языке. Вернее, понятном только ей и Леобену.
8. Леобен, кстати. Лёха, он был крут! Особенно в шлюзе. Красивый момент, который ни ты, ни Цири явно не заметили, а мне со стороны прекрасно видно было. Леобен в процессе вливания очередной мистической ереси тянется к Каре, Афина приказывает убрать руки - и Леобен как-то даже не отходит, а как будто телепортируется на несколько сантиметров назад. Чёрт, я не знаю, как это описать словами, но просто само движение было очень эффектным. Видеть надо было. И мне понравилось, что ты даже лицом отыгрывал: в момент, когда Афина одними губами сообщает, что Кара не желает его видеть, полностью изменилось выражение даже глаз. Круто. Всего лишь момент, но круто.
9. Хило. Он был хорошим мужем. Он Афину грел.
10. ХотДог. Спасибо тебе за бутерброды!
11. Шеф. Спасибо за отыгрыш на суде, благодаря которому лично у меня появился лишний игровой момент. Шеф прекрасно отыгрывал "помехи". Эх, жаль, не удалось проследить и посмотреть, как четверо сайлонов себя осознавали.

В общем и целом, впечатления положительные, за что спасибо соигрокам и мастерам. В некотором роде это был эксперимент - по сериалам ещё играть не доводилось.
В данный момент времени думаю о том, что хочется ещё кабинетку, а это значит, что игра удалась.)

@темы: Женщины, Фрагменты, Иные миры, Игры, которые играют в нас

---

Беллатрикс Лестрейндж. 2 ноября 1997 года. Великобритания.

Ах, эти милые посиделки в старой-доброй компании, привычно предсказуемой своими взаимными уколами, поддёвками и подначками! О, эти изысканные и безыскусные шпильки не в бровь, а в глаз; не в колено, а сразу в задницу! Можно было сколько угодно поливать всех присутствующих ударной дозой отборного яда, специально припасённого для подобного редкого случая, но нельзя было отрицать, что нечто, объединявшее их десять и двадцать лет назад, никуда не исчезло.
А ведь и правда, прошло много лет. И у Беллы в волосах появилась седая прядь, которую она не намеревалась закрашивать, наоборот, старалась подчеркнуть, выделив ей в причёске первый ряд. И у старых господских псов поприбавилось морщин. Но в каждой этой морщине, как и в каждом седом волоске, была целая история, огромный пласт событий, не оставивших равнодушными никого в магической Британии.
Может, у кого-то в их годы осталось значительно больше нервных клеток, имелись дома поуютнее, толпы детишек по углам, подписки на модные журналы и вышитые салфеточки на столах. Зато у них, старых прожжённых убийц, была история, выбитая в камне, выжженная на страницах книг, вырванная клочьями кожи на спинах давно почивших врагов, выписанная кровью на свитке, который прячет на груди сама жизнь. У них было прошлое. Нет - Прошлое! А теперь, благодаря новой политике Волдеморта и удачному местечку под аристократической пятой точкой Люциуса, у них начинало оформляться настоящее. Будущее же всегда зависело только от них самих.
И Беллатрикс искренне недоумевала, отчего же никто из всех этих собравшихся идиотов не позволит себе ликование. Настоящее. Такое, чтобы дрожало стекло, тряслись стены и пол ходил ходуном, - благо в этой гостиной всё настолько было пронизано защитной магией, что даже устрой они здесь оргию, никто по ту сторону двери и лишнего шороха не услышал. Так нет же. Сидели, скукожившись, цедили свой огневиски или что там ещё, перебрасывались дежурными остротами, которым не помешал бы точильный камень, и являли собой жалкий образчик былого величия. А ведь если не они, то кто?
Беллатрикс поднялась с насиженного места, небрежно коснувшись локтя супруга, мол, всё как надо, скоро вернусь. Сама же приблизилась к Макнейру, с поразительным отсутствием деликатности вынула у него из руки бутылку и приложилась к ней, сделав щедрый глоток опаляющей горло жидкости. Вернув бутылку владельцу - что вы, как можно лишать ребёнка любимой цацки? - миссис Лестрейндж наклонилась, жёстко хватанула Макнейра за ворот мантии, дёрнула на себя и на несколько секунд прижалась к его губам. Огневиски к огневиски - как бы не спалить дотла.
- Ничего более едкого после этого с твоих губ уже больше не сорвётся, Уолден, дорогой, - потрепав его по щеке, проговорила Белла. - Я скучала по твоим совершенно неуместным похабным шуткам.
Следующим на очереди был Амикус. Белла сжала его подбородок пальцами, вернув налево-направо, подалась вперёд, прижалась щекой к щеке и замерла так на мгновение. Прежде чем отстраниться, она шепнула, но достаточно громко, чтобы до сидящих поблизости могло донестись:
- Колючий, как всегда, как и прежде, как и следует, - Белла улыбнулась, позволив Кэрроу ощутить это движение щекой, и отступила. - Мне не хватало твоей колкости, Амикус, дорогой.
Кто дальше? Ну, как же! Третий Лестрейндж в этой комнате. Предполагая, что Рабастан скорее самолично заавадится, чем позволит ей подобную вольность, какие только что были продемонстрированы Макнейру и Кэрроу, деверя Белла просто обняла. За шею. Обвила руками, прижавшись всем телом - так, что он мог почувствовать биение пульса - движение крови в жилах. Той крови, в которой бурлила та же магия, что и в нём самом.
- Знакомая дикость и непокорность... непрошибаемость! Кто бы мог подумать, спустя столько-то лет, - Беллатрикс фыркнула, насмешливо заглядывая в лицо младшего Лестрейнджа, в котором всегда чуяла к себе куда больше негативных эмоций, чем положено родственникам. - Даже без этого можно было затосковать.
Миссис Лестрейндж остановилась перед последним из их компании и несколько мгновений смотрела на Люциуса с улыбкой, пытаясь разобраться, скучала ли по нему. А если и да, то по которому из Малфоев - которого знала когда-то давно, ещё до того, как перестала принадлежать дому Блэков, или который стоял в одном ряду с остальными Пожирателями на очередном пире во время чумы под предводительством Короля-Смерти.
- Как ни странно, даже по тебе скучала, Люци, - наконец проговорила Беллатрикс, приблизилась к Малфою, наклонившись к нему, сидящему в кресле, как будто собираясь коснуться губами щеки. Но лишь скользнула дыханием да ароматом духов. Остальное было в далёком прошлом.
Вернувшись на своё местечко на подлокотнике кресла супруга, Беллатрикс положила ладонь ему на плечо, как уже привыкла делать за время его вынужденной слепоты. Оглядев присутствующих, Беллактрикс коротко рассмеялась.
- Ну, что пялитесь, как девственники на мамкину грудь? Продолжайте, прошу вас! У вас так замечательно получается друг друга хаять, цапать и дёргать, что я просто не могу не умиляться!

©

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Беллатрикс Лестрейндж, Фрагменты, XX

---

Лидия Мэй. 9 июня 2040 года. Лондон, Англия.

Тёпленько. Без дождичка. Облачка летят куда-то по своим делам, несомненно, очень-очень важным, куда более важным, чем то дело, которое привело Лидию в этот приятный летний день в Тейт Модерн, а потом и в небольшой сквер возле галереи, где Мэйдэй и устроилась, облюбовав себе свободную скамеечку возле куста... Кажется, жасмина. Или боярышника. Или, может быть, садового шиповника? В ботанике Лидия разбиралась примерно так же, как большая часть сегодняшних посетителей галереи - в искусстве. Но как раз в этом и заключалось то самое дело Лидии, которое по важности не могло соперничать с глубокой значимостью облачных дел.

Разве можно считать важным делом эту феерическую гадость, которую новое дарование явило миру, а мир блаженно принял в свои объятия, повесив яркую ленточку с каллиграфической припиской "произведение искусства"? Мэйдэй вздохнула, листая проспект с информацией о художнике с репродукциями некоторых его картин. Глядя на них, Лидии легко верилось в то, что художник получился из слова "худо". Идея о том, чтобы пригласить это новое дарование в студию и почти целый час эфирного времени за вычетом рекламы беседовать, развлекать и, главное, расспрашивать о его, с позволения сказать, искусстве, казалась ей чистой воды ересью. Отборной такой, хорошо фильтрованной и ещё горячей. Примерно такую же обычно вешают на уши в форме макаронных изделий, но это уже другая история.

"Интересно, если на уши вешают лапшу, то что накладывают на глаза?" - задумалась Лидия, напряжённо моргая листве над головой и задумчиво накручивая на палец прядь волос. Волосы зацепились за кольцо, запутались, и Мэйдэй даже зашипела сквозь зубы, почти как её кошка. С мысли о накладывании неизвестного продукта на глаза она тут же сбилась, хотя последней версией, кажется, было мороженое. Его хотя бы можно было слизывать.

Лидия зевнула, прикрыв кончиками пальцев рот, и потёрла глаза. Сунув проспект под ту часть тела, которая соприкасалась со скамейкой (большего это убожество не заслуживало), Мэйдэй откинулась на спинку и потянулась. Стоило, наверное, всё же поспать больше четырёх часов, и так уже синяки под глазами как вечные спутники - гримёры ругаются. "Ну, вот ещё минуточку посижу - и поеду домой!" - клятвенно пообещала себе Лидия, заводя руки за голову и медленно опуская веки. Обязательно медленно, она всегда закрывала глаза именно так, как будто опуская занавес, скрывавший мир. Скинув туфли на каблуках (галерея всё-таки, надо было вырядиться поприличнее), Лидия вытянула ноги и подставила их солнышку. Ну и всё равно, что сквозь листья его еле видно.

Сидеть левой ягодицей на буклете модного молодого дарования оказалось на удивление удобно. Хоть в чём-то толк. Вот оно - истинное искусство!

©

@темы: Женщины, Великобритания, Фрагменты, XXI

---

Беллатрикс Лестрейндж. 8 апреля 1978 года. Великобритания.

Восьмое апреля.
Это значило, что меньше, чем через месяц, Белле миновал двадцать седьмой год. Это значило, что спустя несколько недель исполнялось четыре года с того дня, когда её пальца коснулось холодное благородство металла фамильного кольца Лестрейнджей. Это значило, что уже почти четыре года она потеряла право называться Блэк.
Всего лишь четыре года. Целых четыре года. Чересчур много или недостаточно для чего? Как было правильнее?
Всего лишь четыре года.
Слишком мало, чтобы стереть из памяти то, что цеплялось за неё, точно упорный, упёртый, упрямый плющ, готовый карабкаться хоть по телам деревьев, хоть по могильным плитам. Слишком мало.
И Белла всё ещё представляла на месте мужа другого мужчину, невольно сравнивая жесты, взгляды, интонации, запахи, вкусы, ощущения. Рисовала параллели между ними, но линии выходили неровным, размытыми, краски растекались в жуткое бесформенное месиво, словно на лист бумаги выливалась вода.
Сходств не было, одни сплошные различия. Беллатрикс один раз бесилась из-за этой невозможности хотя бы иллюзорно воскресить в себе некое подобие тех чувств, что испытывала совсем недавно. В другой раз она искренне радовалась отсутствию схожих черт, потому что в такие минуты они были бы просто лишним поводом для расстройства.
Целых четыре года.
Вполне достаточно для того, чтобы научиться обнаруживать знакомый запах, различать тот самый тембр среди многоголосого шума, узнавать, ещё не обернувшись, по прикосновению к локтю и просто чуять всем нутром: здесь, здесь, рядом, близко, достаточно руку протянуть...
Старый Сигнус Блэк, чтоб его черви сожрали, в одном был неоспоримо прав: они подходили друг другу. Не как два сапога, образующие пару. Не как две виноградины на одной ветке. Не как тщательно вымеренное драгоценное кольцо пальцу. Не как волшебная палочка или метла владельцу. Как соль и перец. В нужных пропорциях для правильного блюда образовывали прекрасный тандем, но стоило не доложить или, наоборот, переборщить одного или другого - выходила мерзость.
Чаще всего - перебарщивали. С обеих сторон и со всей благородной щедростью. Но на чужих кухнях они научились отмерять себя ровно столько, сколько требовалось для идеального вкуса. Когда Белле доставало терпения, разумеется.
Интересно, кто из них кем был? Родольфус солью, она - перцем или наоборот? Быть может, порою менялись ролями?
Беллатрикс смерила супруга взглядом и принюхалась - перец ли? соль? Пахло дорогим парфюмом, недовольством и напряжением. Не перец и не соль. Больше походило на запах самого воздуха перед грозой, и он щекотал ей ноздри пуще перечной терпкости.
- Только о том, что будет после, я и думаю, - она почти всегда чуть приподнимала голову, ухмыляясь, вот и сейчас подбородок едва заметно скользнул вверх. - И мысли мои простираются достаточно далеко, чтобы увидеть, как ты давишься своим смехом.
За последние - первые - почти четыре года совместной жизни Беллатрикс ни разу не назвала супруга по имени. Всегда обходилась местоимениями и обезличенными "супруг", "муж" или в редких случаях - "мистер Лестрейндж". За дверьми фамильного поместья к этим словам добавлялись куда более саркастичные, сочные и резкие, но имя - никогда. Это была её дань "всего лишь" четырём годам. И им же - "целым".
- Предсказуемостью будем очаровывать гостей и хозяев на следующей великосветской помойке. Им понравится, что я беру пример со своего супруга даже в такой малости, как предсказуемость, - Белла повела плечами - не столько от раздражения, сколько от прохлады, скользнувшей сразу после того, как тёплая мантия была передана домовому эльфу. - И когда эта предсказуемая война завершится, и мы отпразднуем более чем предсказуемую победу, я, так и быть, вполне предсказуемо постучу тебя по спине, пока ты будешь откашливаться своим предсказуемым смехом. И раз уж зашла речь о моей предсказуемости, мог бы уже понять, что вести эту беседу на лестнице я не собираюсь. В этом доме вечно холодно, как в слизеринских подземельях зимой.

©

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Беллатрикс Лестрейндж, Фрагменты, XX

---

Эдита Иммерман (Юдифь Клойзнер при рождении). Июнь 1936 года. Германия.

Одежда висела в шкафу - вычищенная, без единой пылинки, идеальная. Давно не тронутая человеком, который не находил сил выбраться из больничного халата. Сияющие пуговицы мундира, до блеска натёртая обувь... Только сорочка немного замялась, и Юдифи пришлось, обжигая пальцы, спешно отглаживать её, чтобы успеть побыстрее. Но старания не прошли даром: в своей форме оберштурмфюрер Вернер Раэ казался почти в точности таким же, каким Юдифь запомнила его по первой встрече, ещё тогда, на границе зимы и весны, где путались следы сезонов, смывались тающим снегом грязные разводы безнадежности и тянулись к солнцу хрупкие первые жизнелюбивые цветки.

Медсестра сделала все необходимые отметки в карте, сообщила куда следует, отчиталась перед доктором Иммерманом и наказала уборщице заняться палатой, когда тело вывезут. Поздно ночью. Чтобы не беспокоить других постояльцев-смертников раньше их собственного срока.

Заперевшись в своей комнате, отчего-то дрожащими руками она вынимала страницы писем из конвертов и сдавленно смеялась, закусив костяшку согнутого указательного пальца, стараясь понизить голос, чтобы не привлечь ничьего внимания. Ирония, вновь жёсткая ирония: истинный сын великой расы сгнил изнутри, умирая в хрипах и боли, задыхаясь собственным кашлем и кровью, а она была жива, здорова, молода и держала в руках пропуск в возможное будущее далеко отсюда - куда-то, где можно прокатиться в спортивном автомобиле с откидным верхом, отведать вкусный жирный ужин и выпить рюмку водки, такой холодной, что зубы сводит. Подальше от стерильного последнего пристанища, подальше от запахов лекарств и болезни, подальше от ощущения собственного бессилия, подальше от страхов и доктора Иммермана, подальше ото всего этого. Просто - подальше.

За окном шелестел листвой на ветру зелёный сад, и Юдифь вспоминала, как сидела на скамейке весной, слушая голоса доктора и Вернера Раэ, не различая слов, улавливая интонации; и смотрела на чёрное скукоженное деревце, сухое и безжизненное, которое садовник давно хотел выкопать, но она не позволила, подарив ему последний шанс. Последним он был сперва в апреле, потом в мае, последним был две недели назад, когда Юдифь проходила мимо древесного трупа.

...До подсобки пришлось идти через этаж с палатами. От старой знакомой половицы женщина ожидала моцартовский "реквием", но та лишь проскрипела что-то невнятное и затихла, а Юдифь, конечно, не стала возвращаться. Отыскав среди инструментов лопату, слегка поцелованную ржавчиной, женщина вышла в сад и направилась прямиком к небольшой аллее, где весной убеждала пациента бросить курить.

Пока приблизилась к нужному месту, Юдифь щедро удобрила клумбы пеплом сожжённых писем. Всех трёх. У неё не было права воспользоваться шансом, подаренным Раэ. У самого Вернера Раэ не было шанса на жизнь. У Юдифи Клойзнер не было шанса на жизнь. Так с какой стати скукоженному древесному трупу дарить один за другим шансы, которыми он всё равно не пользуется?

Испачканные в чёрном пальцы сжали черенок лопаты, и Юдифь, не глядя, с силой вдавила её в податливую землю, послушную и мягкую после недавнего дождя. И всё же сил в руках было мало; женщина раздражённо передёрнула плечами и подняла взгляд на жалкий символ безысходности и безнадежности. Безысходности и безнадежности самой Юдифи, этого места, всех пациентов, жизни, несущейся в пропасть страны, её народа...

Измазанные сажей пальцы взметнулись к губам, чтобы сжать их, не выпуская наружу звук, в котором сама женщина не смогла определить вздох, вскрик или всхлип. Колени подкосились, и Юдифь тяжело осела на землю, не замечая, как сквозь неплотно сжатые пальцы пробивается не то смех, не то плач.

На одной из чёрных мёртвых веток давно обречённого на смерть деревца дрожал на ветру маленький зелёный листок.

©

@темы: Женщины, Германия, Фрагменты, XX

---

Эдита Иммерман (Юдифь Клойзнер при рождении). Июнь 1936 года. Германия.

Человеческое тело - средоточие всего того, что происходит в мире. Его лицо, его плоть и кровь, его болезни, его трагедии и достижения. В теле оберштурмфюрера завершалась война. Долгое, изматывающее, затянувшееся на многие годы действо, которое в последние месяцы вело к единственно возможному финалу. Война - гнилое изнутри яблоко, глянцевая кожура которого старательно отмыта, смазана блестящим воском, а плод положен в хрустальное блюдо с другими такими же: на первый взгляд, есть оправдание, но стоит лишь откусить немного, как вся горечь и гниль скользнёт по языку мерзким привкусом. Когда гниют яблоки, их выбрасывают. Когда гниёт общество, начинается война. А когда гниёт тело человека?

Юдифь поддерживала Вернера за шею, пока он пил - жадно, но понемногу, потому что даже это давалось ему с трудом. Медсестра отлично помнила, как ещё, казалось бы, совсем недавно на повышенных тонах требовала от него бросить папиросы. Там, в тогда ещё наводнённом чёрными силуэтами деревьев саду, теперь затопленном зеленью и цветами. Среди этих ярких колеров лишь одно чахлое деревце до сих пор оставалось чёрным и безжизненным, не воспользовавшись подаренным ему шансом на жизнь. Оно было гнильцой всего сада, которую, в отличие от прочей гнили, можно было легко удалить. Был бы толк.

Поднявшись с края кровати, женщина взяла со стола книгу, читанную и перечитанную, с растрепавшимся корешком, явно прожившую рядом со своим владельцем не один год и видевшую не одну борьбу. Последняя, увы, грозила быть проигранной. Обложка не жгла руки, не отпугивала непрезентабельным видом и не пахла ничем, кроме бумаги. Обычная книга. Ничего особенного. Если не знать, что в ней написано. Юдьфь вернулась к постели больного и уселась на прежнее место, после чего замерла на несколько мгновений. Медлила, не зная, как приступить к чтению и с какой главы следует начать, чтобы в процессе не дрогнул голос и глаза не выдали всех тех чувств, что порождали слова этого человека, в которого Раэ верил, точно в бога. Скользнув пальцем по углу книги, женщина раскрыла её наугад.

- "Природа противится спариванию более слабых существ с более сильными. Но в еще большей степени противно ей смешение высокой расы с нижестоящей расой. Такое смешение ставит под вопрос всю тысячелетнюю работу природы над делом усовершенствования человека, - проще было читать, отрешившись и забывшись, превратившись на это время в машину по воспроизведению звуков, не прислушиваясь к собственному голосу. Слово за словом, строка за строкой, страница за страницей, минута за минутой. - Итак, кто хочет жить, тот должен бороться, а кто в этом мире вечной борьбы не хочет участвовать в драке, тот не заслуживает права на жизнь..."

Не дочитав до конца главы, Юдифь подняла взгляд от книги к лицу Раэ. Веки мужчины были сомкнуты, и ей показалось в какой-то миг, что его грудь не вздымается. Отчего-то кольнуло чувством невыносимой неправильности: она проводила человека в последний путь словами жестокосердного безумца, которые саму Юдифь называли грязью и мразью. Её голос, читавший эту ересь, был последним, что услышал Вернер в своей жизни. Неправильно.

Отложив книгу на край стола, Юдифь, задержав дыхание, наклонилась к лицу Раэ. Он дышал - и она тоже выдохнула с облегчением, на мгновение прикрыв глаза, прежде чем отстраниться. Потом женщина долго сидела так, глядя в лицо неспокойно спящего человека, мысленно сравнивая его с тем образом, который запечатлелся в памяти с их первой встречи. Нет, оберштурмфюрер не казался теперь сломленным, скорее изъеденным изнутри; да оно так и было, и велика ли разница, что пожрали его не время, старость, война или человеческая ненависть, а болезнь? Разве что слишком рано.

Можно было забрать поднос и покинуть комнату, чтобы вернуться через час или два с порцией положенных лекарств и неуверенностью, будет ли их ещё кому принимать. Можно и нужно. Но разве следовало позволять кому-то уйти в сопровождении слов, пропитанных ненавистью к самой жизни?

Юдифь коснулась горячего лба Вернера прохладной ладонью и зашептала слова, которые помнила только потому, что повторяла про себя долгие годы после того, когда последний раз слышала речь на этом языке. Тихо-тихо, едва слышно, напевно, точно колыбельную. Молитвы ведь всегда так похожи на колыбельные...

- Йеи рацон милефанэха Адоной Элоэйну вэлоэй авотэйну, шетитмале рахамим алейну, вэтаасэ лемаан авотэйну акдошим: Авраам иш ахэсед, Ицхак нээзар бигвура, Яаков клиль тифэрэт, утэватэль мэалейну коль гзерот кашот вэраот, увэцель кнафэха тастирэну, вэнийе бриим бэхоль эварэйну вэгидэйну, вэтишмэрэну миколь цара умиколь пахад умиколь холи, вэтацилейну миколь минэй хишуф умибилбуль адаат. Вэаль йидва либэну, вэаль яхшеху эйнэйну.

©

@темы: Женщины, Германия, Фрагменты, XX

---

Эдита Иммерман (Юдифь Клойзнер при рождении). Июнь 1936 года. Германия.

После полудня был перерыв. Пациенты - постояльцы! - ждали её прихода не раньше обеденного часа, и Юдифь какое-то время провела с книгой, не заметив, как задремала, уронив голову на руки, ничуть не озаботившись тем, что по пробуждении от неудобной позы разболится спина. В распахнутое настежь окно, качая занавески, то и дело заглядывал ветер, принося ароматы цветущего сада и тепла, которое пока ещё не начало превращаться в малоприятный жар, свойственный концу июля или началу августа.

Под окнами цвели пионы. В здешнем саду рассаживали те сорта, которые распускались ближе к середине месяца - ярко-алые, багрово-красные, малиновые, они казались каплями солнца в море зелёной травы и кустарника. Отцветая, пионы роняли лепестки на землю, траву и дорожки, где прогуливались те постояльцы, у которых были силы, и Юдифь порой представляла, что лепестки эти - хлебные крошки, разбрасываемые мальчиком из сказки братьев Гримм. Они, несомненно, вели прочь из сада, окружавшего пансион, за ворота, за холм, за лес, за тысячи тысяч километров прочь из этого проклятого места. Куда-то, где каждый второй не держится за грудь, боясь, как бы не выпустить из неё последнее дыхание.
Сегодня ей отчего-то снилось, что пионы - всего лишь пятна крови на носовых платках, прикладываемых к губам. И чем ярче, насыщеннее, глубже цвет - тем меньше дней осталось на счету того, в чьих руках был зажат платок. На идеально белом накрахмаленном клочке с инициалами "В.Р." пионы выходили особенно прекрасными.

Юдифь проснулась от чьего-то кашля, хотя, конечно, не могла этого слышать: её комната, как и все жилые помещения персонала, находилась в противоположном крыле от палат, а в это время в саду никто не гулял. "Приснилось", - решила медсестра и провела ладонями по глазам, прогоняя остатки сна. В комнате пахло летом и жизнью - ещё сильнее, чем месяц назад, когда сад только начинал зеленеть и цвести. И оттого вдвойне тоскливее становилось на душе. Лето Юдифь не любила ещё больше, чем весну. В эти поры года особенно печально было думать о тех, кто приезжал в пансион умирать. Когда осень плакала ливневыми дождями или зима кусала щёки до красноты, это отчего-то не казалось таким донельзя невыносимым, как весной и тем паче летом.

Посмотрев на часы, Юдифь убедилась, что время визита к пациенту ещё не пришло, но всё равно поднялась, оправила чуть замявшийся фартук и занялась приготовлением травяного настоя, которым поила своего самого трудного больного, всё ещё цеплявшегося за жизнь, как будто его в ней держало нечто большее, чем не докуренная папироса, свежая газета из столицы или портрет чужого жестокого человека на столе. Взяв поднос, медсестра, подумав, сунула в карман небольшую коробочку с обезболивающим, которое не было прописано врачом так же часто, как в нём нуждался постоялец. Но Юдифь слишком много правил нарушила одним своим существованием здесь и сейчас, чтобы опасаться недовольства доктора Иммермана. Не больше, чем обычно, во всяком случае. Вряд ли Людвиг мог удивить её в выборе наказания.

Знакомая половица в коридоре скрипнула на удивление не мелодично, вынудив женщину поморщиться впервые за долгие годы. Перед дверью оберштурмфюрера Юдифь замерла на несколько секунд, задержав дыхание и прислушиваясь, как будто даже замедлив собственное сердцебиение. Прежде чем входить, она хотела убедиться, что по ту сторону двери её кто-то ещё ждёт. Оказываться в комнате, где встречают только остекленевшие глаза, было невозможно привыкнуть даже после нескольких лет работы в пансионе. И только когда из-за двери донёсся тяжёлый кашель, Юдифь как будто отмерла, невольно почувствовав облегчение.

- День добрый, герр Раэ, - который по счёту раз за последние несколько месяцев произнесла медсестра, приветствуя постояльца едва заметной улыбкой. Поднос бесшумно опустился на стол, а Юдифь привычно присела на краю постели. - Я принесла горячее питьё, вам станет полегче, когда выпьете. Как себя чувствуете?

Нелепый вопрос, учитывая то, как выглядел Вернер и то, что значилось в его карте. Этот визит медсестры не был плановым, поэтому она не принесла с собой ничего, кроме травяного настоя и пока спрятанных в кармане лекарств. Даже температуру пациента измерить было нечем и, помедлив мгновение, чтобы решить всё же не уходить за градусником, Юдифь подняла ладонь и мягко положила её на лоб Раэ. Когда-то так делал её отец - тот, настоящий, не Иммерман. Пожалуй, именно это она лучше всего о нём помнила - удивительно нежное, ласковое прикосновение прохладной ладони к горячему лбу. Хотя, конечно, так было не принято.

©

@темы: Женщины, Германия, Фрагменты, XX

---

Эдита Иммерман (Юдифь Клойзнер при рождении). Март 1936 года. Германия.

Каждый день этот коридор, оставаясь неизменным, казался ей иным. Чуть по-другому скрипела восемнадцатая от лестницы половица: вчера она навевала воспоминания о колыбельной бабушки, сегодня звучала подобно бравурному маршу, а завтра, быть может, следовало ожидать что-то из раннего Моцарта. Чуть по-другому постукивали в стекло ветки вишни; чёрные, влажные, они казались скукоженными и мёртвыми после долгой зимы, но всякий раз, проходя мимо, нельзя было не вспомнить о том, что минует ещё месяц-другой - и тощая замухрыжка превратится в красавицу, расправит лепестки, оживёт. Чуть по-другому звучали голоса из-за дверей: герр Шульц уснул за свежим выпуском газеты (всего лишь вчерашним, прессу в пансион доставляли ежевечерне, заботясь о постояльцах) и оглашал коридор неожиданно звучным для тяжело больного человека храпом; какой-то высокопоставленный австриец, вселившийся всего неделю назад, нервно крутил ручку приёмника, который никак не желал настраиваться в нужной громкости; а пожилой господин из комнаты с окнами на ещё одно вишнёвое дерево нынче дышал уж больно тяжело.
"Вишни будут цвести без него". Почему-то эта мысль, возникшая в тот же момент, когда нога Юдифь привычно наступила на восемнадцатую половицу от лестницы - Моцарт? сегодня? - не удивила, как будто невольное предсказание пророчило не скорую кончину одного из самых давних постояльцев, но дождь в пятницу, переменную облачность или снег в начале весны. Только повеяло холодом, потянуло передёрнуть плечами и ощутить лёгкий укол печали; всерьёз огорчаться она уже успела отвыкнуть.
Входя к своему новому подопечному, Юдифь задержалась на пороге. Не все в пансионе были такими, как он. До сих пор доктор Иммерман определял падчерицу к тем постояльцам, которые не вызывали столь противоречивых чувств, но увольнение фрау Штерн оказалось несколько неожиданным: доктор отлучился в город на выходные, а из всего персонала менее загруженной оказалась именно Юдифь... Так и сложилось. Значит, это правильно. Это её испытание - одно из многих.
- Добрый вечер, герр Раэ, - вежливая улыбка на губах ничем не отличалась от десятков улыбок, которые она дарила другим постояльцам, не таким, как этот. Здесь никого не называли пациентами. Гостями или постояльцами, никак иначе. Как будто слово могло изменить будущее обречённых. - Фрау Штерн переехала и покинула нас. Теперь приглядывать за вами буду я. Меня зовут Эдита Иммерман.
Чужое имя далось легко. Последние лет пять Юдифь даже саму себя в мыслях называла именно так, твёрдо усвоив урок отчима. А постоялец явно руководствовался другими уроками - беглый взгляд на фотографию фюрера в рамке не оставлял простора для воображения. Женщина прошла в комнату, приблизилась к столу и опустила на него поднос с лекарствами и горячим настоем на травах. В отличие от фрау Штерн, она предпочитала несколько раз сбегать вверх-вниз по лестнице, нежели толкать впереди себя тяжёлую тележку, похожую на гроб на колёсах.
- Ваши лекарства. Доктор Иммерман вернётся в понедельник, у вас запланирован повтор пневмоторакса, - отступив на полшага от стола, сестра оправила складку на белой ткани передника, повязанного поверх скромного платья. Форму они здесь тоже не носили, сохраняя иллюзию домашнего очага. Женщине хотелось куда-то деть руки, но не теребить же косу или косынку, пришлось сцепить пальцы в замок, вопросительно глядя на постояльца. - Если вам что-то нужно, вы можете сказать мне.

©

@темы: Женщины, Германия, Фрагменты, XX

---

Беллатрикс Лестрейндж. 31 мая 1974 года. Великобритания.

Если опустить ресницы низко-низко, но не сжимая век, оставляя тонкие щёлки – бойницы в средневековом замке, сравнительно недавно эволюционировавшем в фамильное поместье; Блэков ли, Лестрейнджей ли, какая разница, если все они одинаковы, - густая пелена их выстроится ровными рядами, заслоняя обзор, словно череда древесных стволов. Вокруг – десятки и сотни опущенных ресниц: тени на щеках – тени на земле, обветренный румянец – редкое позднее цветение на кустарниках, родинка в уголке левого глаза – засохший куст неопределённого происхождения, породистый нос с трепещущими крыльями – упавшая осина с облупленной кожей-корой.
Армия деревянных солдат бодро вышагивает на параде в честь маггловской испуганной девчушки. Рядовые кусты в аккуратных мундирах без пылинки-былинки, хвойные капитаны в тёмно-зелёных мантиях и прочие военные чины – от осины и дуба до бука и граба. Марш-марш, левой! Марш-марш, правой! Равнение на запад – там земля вгрызается в лакомный кусок красного солнечного хлеба, давится, харкает кровью, выплёвывая в небо брызги, стекающие по темнеюще-синей тарелке.
На бешеной скорости – захлёбываться воздухом, не дышать, захлёбываться ветром, смаргивать выступившие слёзы, захлёбываться полётом, лавировать между офицерами в коричнево-зелёных мундирах и мантиях, захлёбываться, захлёбываться, захлёбываться… Распахивать глаза шире, ловя зрачками ветряные иглы, не щурясь – куда уж, вокруг и без того едва можно успеть заметить промежуток среди часто растущих ресниц-деревьев, скользнуть меж них, не соприкоснувшись.
Девчонка показалась впереди и чуть в стороне: зверушка в панике, волки близко, и уже всё равно, что кончики длинных ушей обдираются о ветки кустов, лапы сбиты и вместо выдоха из маленькой груди вырывается полувсхлип-полувсхрип. Бежать-бежать-бежать – даже издалека можно услышать, в каком ритме колотится разрывающееся от страха сердечко. Беги-беги-беги – вторят разрозненные вспышки заклинаний. Рабастан где-то слегка позади и выше, Нарцисса - хрупкий цветочек, вьюнком тонких изящных пальчиков обвивший древко метлы – чуть в стороне, Родольфус – на расстоянии нескольких ударов сердца в полёте и слишком близко.
Отвлеклась, оглянувшись на сестру (ах, способны ли гибкие ветви-лианы обвить хрупкое тельце испуганного зайчишки и сжать до финального хруста или упадут бессильно?), и едва не врезалась в высокий бук, ругнувшись сквозь зубы: сбилась с ритма, утратила зрительный контакт с дичью. И лишь краем глаза – мерцание разноцветных точек, что мгновенно исчезает, стоит только сфокусироваться на нём - заметила летящий всполох заклятья Родольфуса. В неё.
Урок жизни номер мерлин-знает-какой, Белла, мотай на ус или прядку волос, накручивая на пальчик, как делала когда-то в детстве: «Беллатрикс, это вульгарно, избавься от дурной привычки» - «Да, матушка». О, она избавилась от множества вредных привычек, но ещё больше приобрела, ведь чистая кровь – нечто зримо большее, чем хвалёная аристократическая сдержанность, каменное лицо и холодные холёные руки; большее, чем подчёркнутая безэмоциональность, возведённая в энную степень правильность и зазубренные наизусть имена многочисленных достойных предков; большее, чем исполнение того, что должно. Большее.
Урок, Беллатрикс, урок. Не отвлекайся. И никогда – слышишь? – никогда не поворачивайся спиной к врагу, сопернице, конкуренту; к матери, отцу, любим… любовнику. Ни к кому. Никогда. К мужу – в первую очередь.
Метла нарисовала мёртвую петлю, вырвалась из рук и упала где-то недалеко от узкой тропинки, по которой бежала маггла. Беллу бросило в сторону, перевернуло в воздухе, уронило в колючий куст барбариса волшебного (две унции растёртого корня, пять капель сока ягод, смешать с тремя унциями желчи летучей мыши, растворить в настое мелиссы обыкновенной, собранной после новолуния, прикладывать компрессы к коже поверх ушибов – профессор Слагхорн гордился бы её отличной памятью) и вышибло дух. Дышать, оказывается, так трудно, когда тебя кидает спиной на землю, и лишь благодаря колючим веткам куста падение смягчается.
Беллатрикс, кое-как придя в себя, но всё же не прогнав лёгкую марь перед глазами, с трудом приподнялась, усевшись на смятом колючем кусте волшебного боярышника и не рискуя вставать – деревянные солдатики плясали канкан перед глазами, высоко подбрасывая стройные ноги. Помотав головой, отчего в разные стороны полетели застрявшие в волосах листья, она нашла глазами висящего в воздухе неподалёку Родольфуса и впилась в него горящим взором. Не моргая.
«Ах ты ублюдок!» Взъерошенная, всклокоченная, растрёпанная, с пособием по гербологии в волосах, судорожно вцепившаяся пальцами в чудом оставшуюся целой волшебную палочку, в прорванных кое-где маггловских тряпках – левый рукав и вовсе остался висеть где-то в колючках, обнажая руку, на внутренней стороне которой ехидно подмигивала женщине тёмная метка, - с кровоточащей широкой царапиной на бледной (аристократически бледной, к такой-то пуффендуйской матери!) щеке и бешеным взглядом… «Так, значит, вот оно – истинное лицо непрошибаемого галантного занудишки, да?»
Беллатрикс рассмеялась. Согнулась, держась рукой за живот, и расхохоталась, как не делала уже очень давно, много месяцев с тех самых пор, как узнала о том, что её жизнь вскоре превратится в жалкое подобие того, что бы она хотела видеть. Не истерично, не безумно, без надрыва и фальши – искренне, громко, заразительно, весело и даже как будто почти счастливо. Как же всё это смешно, смешно, смешно, по-настоящему смешно, ослепительно смешно, оглушительно смешно. Ведь не рыдать же, право. Хохотать!
Высмеивая всё и вся. Маггловскую зайчишку, воспользовавшуюся коротким промедлением как шансом сбежать, которому не суждено сбыться. Фамильное поместье Лестрейнджей, тёмное, мрачное, неживое, которое она непременно перевернёт с ног на голову, наплевав на все правила и пристойности. Почтенную матушку, столько лет подряд сжимавшую губы в полоску до такой степени, что они стали тонкими. Всё то правильное, нормальное, должное, обязательное, что ожидалось от неё, Цисси и прочих. Дикую охоту, превратившуюся в ознакомление младшей сестрички с тонкостями тёмных великосветских развлечений. Рабастана, Нарциссу, супруга, неожиданно показавшегося в ином, неожиданном, свете, да ещё себя, какой она когда-то была, какой хотела стать, какой никогда уже не будет, какой положено являться, и себя, какая есть; сломанная пиковая королева на зелёном троне – а розы покрасим алым соком из пореза на щеке! Несите терновый венец!
...Как же тут не хохотать?

©

@темы: Женщины, ГП, Великобритания, Беллатрикс Лестрейндж, Фрагменты, XX

---

Пампинья Сфорца, Donna Grazia. 12 февраля 1842 года. Италия, Венеция.

- Марио, куда ты понёс пирожные со взбитым кремом?! - именно этот возглас был первым, что бросалось в глаза или, вернее, уши вошедших, когда они распахивали дверь. Первым, но после аппетитного аромата сдобы, конечно. - Я же говорила ставить их рядом с безе, а не пампушками! Или ты не можешь отличить одно от другого? Ай-яй, экий бестолковый!

Вторым, что открывалось взору вошедших, был широкий прилавок, за которым в окружении мучного и сахарного тумана возвышалась шоколадная Мадонна булочек и пышек, прямо сию секунду распекавшая не угодившего помощничка. Хотя тот не слишком-то и был испуган: видел, видел паренёк, что синьора Сфорца не так уж и сердится, скорее делает вид. Но вот прозвенел колокольчик над дверью - динь-дилинь! - и Пампинья обернулась к клиентам. Ах, а там два сущих ангела, сошедших с картины Боттичелли! Да-да, донна Грация знала великого Сандро, ей-ей, знала, хоть и. признаться, не смогла бы отличить его от Микеланджело, но сути дела это не меняло: в булочную с небес сошли анеглоподобные создания.

- Проходите, проходите! - с белозубой улыбкой на пухлом шоколадном лице пропела Пампинья, сама огибая прилавок и выходя навстречу клиентам. - Лучшие пампушки, булочки и пирожные, только для вас, ангелы мои! Коли не доверяете Пампинье, хотя это зря, ей-ей, зря, она усадит вас прямо тут и даст попробовать всё, что захочется! Выбирайте!

И донна Грация сделала широкий жест вымазанной в муке упитанной ручкой, обводя свои немалые владения и явно намекая, чтобы гостейки дорогие присели за стол, выпили чайку-кофейку и отведали сладенького.

~

- Ооо, чудесный выбор! Манифик! - последнее слово донна произнесла с таким явным акцентом, что не составляло труда понять: по-французски она знает ровно столько, сколько необходимо, чтобы выразить свой восторг. - Их только-только принесли из пекарни, и крем даже ещё не успел окончательно сгуститься, он будет просто таять у вас во рту, юная синьорина, ей-ей, прсото таять!

Пампинья поманила рукой служку-подавальщика и тот шустро метнулся за прилавок, чтобы буквально спустя мгновение вернуться с подносом, на котором возвышались чайник и две чашки. Блюдо с выпечкой синьора Сфорца не доверила никому, принесла сама и водрузила в центр стола с видом скульптора, демонстрирующего своё новое изваяние. Впрочем, блюдо действительно было похоже на произведение искусства, вернее, это были два блюда, одно над другим, и если снизу были пирожки побольше, булочки, пышки и рогалики, то сверху - небольшие пирожные, памушечки, сладкие тарталетки и даже маленькие печенья. На любой вкус.

- Кушайте, ваши юные милости, кушайте, запивайте чайком! И если вдруг что-то вам не понравится, что-то покажется несвежим, Пампинья съест на обед кусок своего передника! - улыбаясь, вещала донна Грация, крутясь вокруг гостей и пододвигая им то блюдечко, то чашечку. - Ей-ей, съест!

Тут она заметила за спиной молодого господина ещё и слугу, кивнула своим помощничкам, и те скоренько поднесли пирожок и ему, сердечному.

~

Хозяйка комплимент услышала, задорно дёрнула плечами, едва не сбив с ног беднягу слугу, истуканом замершего за спиной юного маркиза, но тут же, извиняясь, похлопала мужчину по плечу. На тёмной ткани его верхней одежды остался след белой ладони, и Донна, тихо охнув, попыталась стереть его краем фартука, который, будучи пропитан мукой едва ли не насквозь, разве что ещё больше измазал ткань белым крошевом.

- Ох, ну не сердись на Пампинью, дорогуша, не делай такое лицо скорбное! - смешно наморщив нос, проговорила синьора Сфорца непроницаемому слуге и протянула ему ещё один пирожок, на сей раз с мясной начинкой. - На-ка, скушай, сердечный, это тебе за ущерб, как бишь его, ма-аральный.

Тут же повернувшись на каблуках и весело покачивая круглыми бёдрами, Пампинья подмигнула двум своим гостям, цыкнула на помощника, который забыл подать им салфетки, и отошла чуть в сторонку, чтобы не мешать беседе двух ангелочков.

©

@темы: Женщины, Италия, Фрагменты, XIX

---

Марица ди Лукка, синьора Вазари. 13 февраля 1842. Италия, Венеция.

«Десять сентимо… двадцать… Так, ещё сотню накинуть сверху… Ах, и ещё нужен новый саквояж для инструментов взамен сломанному!» - шагая по мощёной мостовой, Марица рассеянно глядела то себе под ноги, то по сторонам, перебирая в уме список необходимых вещей и количество монет в кошеле. Так и этак выходило, что либо придётся отказаться от чего-то из медицинских принадлежностей, либо попытаться уговорить хозяйку погодить с оплатой аренды за комнаты, либо обойтись без нового платья. Последнее, впрочем, не так уж сильно огорчало, а за вычетом платья как раз хватало на всё и даже немного оставалось на то, чтобы побаловать себя чем-то вкусным в честь праздника.

Обрадованная этими мыслями, молодая женщина не сразу заметила, что, выбирая дорогу, свернула на улицу, где высился дом, принадлежащий её семье. Марица уже была здесь несколько недель назад – не то поддалась ностальгии, не то желала убедиться, что палаццо пустует, и ей не грозит неожиданная встреча с отцом. Сегодня ноги снова привели её к этому дому, и Марица замедлила шаг, а потом и вовсе остановилась недалеко от входа, скользнув взглядом по ступеням, кладке и окнам. Воспоминания об утраченном не приносили грусти. Марица не сожалела о том, что она, дочь герцога ди Лукка, стоит сейчас перед домом своего отца в простом тёмно-зелёном платье, пусть и несколько лучшего качества, чем носят буржуа, но всё же явно недостойного плеча аристократки; впрочем, хоть она и носила его далеко не первый месяц, наряд её был аккуратен, как и накинутый поверх тёплый плащ. Ни веера, ни даже шляпки – что за моветон и пренебрежение нормами света! – ни украшений; самой дорогой частью гардероба Марицы были перчатки: не имея возможности снимать их почти никогда, она покупала самые тонкие, из лучших материалов, чтобы почти не ощущать их на руках. Ничто из этого не вызывало сожалений, печалило лишь то, что, покинув отчий дом, она лишилась одного из двух самых дорогих людей. Когда был жив супруг, смириться с утратой любимого брата было немного проще, но после смерти синьора Вазари Марица впервые осталась совершенно одна, и тоска по Марко напоминала о себе всё чаще. Как и сейчас – при взгляде на палаццо ди Лукка.

На пристани близ входа в палаццо была привязана гондола, на мостовой стоял некий молодой франт и блаженно пускал дым в серое небо Венеции, всем своим видом как будто говоря, что находится у себя дома. Марица невольно вздрогнула, чуть не попятившись, но тут же успокоила себя: этим молодым мужчиной никак не мог быть отец, скорее кто-то из друзей семьи, который, скорее всего, даже не знает о существовании младшей дочери герцога, не говоря уж о том, чтобы узнать её в лицо. И всё же женщина пригляделась, устремив внимательный взор на незнакомца – и тут же шумно охнула, когда он повернулся в её сторону, выпуская дым из губ.

- Марко? – возглас сорвался с губ вместе с выдохом и примесью удивления, неверия и чистой, неприкрытой радости, такой же кристальной, какой может быть вода в ледяном горном источнике. Она не видела его двенадцать лет. Двенадцать! А теперь стояла в нескольких шагах, пристально вглядывалась в родные черты и не могла поверить глазам. Конечно, он изменился, превратился из юноши в мужчину, избавился от какой-то подростковой угловатости, которая угадывалась в движениях, когда брату было шестнадцать, но всё же Марица не могла бы не узнать его – лицо, глаза, мимику, наклон головы… Всё то, что не менялось с течением времени, сколько бы не прошло лет. – Марко!!!

Если первый раз имя слетело с её губ неслышным удивлённым облачком, то теперь было больше похоже на восторженный визг. Уже через несколько мгновений, в десять шагов бегом преодолев расстояние до мужчины, Марица обвила его шею руками и, радостно смеясь, спрятала лицо в его волосах, крепко обняла и даже, кажется, несколько раз болтнула ногами в воздухе.

[...]

- Синьорина?! – в ответ на примирительный тон герцога послышался сердито-весёлый женский, с лёгким повышением голоса к концу слова, чтобы выделить и дважды толстой линией подчеркнуть восклицание и вопрос. – Это так-то ты меня приветствуешь после стольких лет?

Марица коснулась ногами земли и чуть отстранилась, не выпустив всё же плечи брата из объятий, но теперь получив возможность заглянуть ему в лицо. Секундное сомнение, вызванное реакцией Марко – а вдруг обозналась? – тут же исчезло окончательно, растворилось в прохладном февральском воздухе и скользнуло по губам, оставляя на них широкую белозубую улыбку, совершенно не похожую на те кокетливые знаки внимания, которые обычно можно увидеть на губах светских дам. Марица несколько секунд молча вглядывалась в черты дорого лица, отмечая взглядом все изменения, все отметины минувших двенадцати лет, сделавшие из ясноглазого юноши привлекательного мужчину, в котором, однако, всё равно легко узнавался тот, кого она помнила и любила.

- Неужели я так сильно изменилась за это время? – Марица щёлкнула каблуком по мостовой и только сейчас выпустила плечи брата, чтобы сложить руки на груди и исподлобья бросить лукавый смеющийся взгляд. И всё же в карих глазах светилась искренняя радость встречи, нисколько не приправленная даже малой щепоткой печали или грусти из-за того, что брат не узнал её сразу. – Или мне нужно хорошенько тебя встряхнуть, чтобы привести в порядок память? О, неужели за время нашей разлуки ты упал с лошади, ударился головой и лишился воспоминаний о лучших годах твоей жизни? Или тебя отшлёпала веером по макушке одна из брошенных прекрасных дам?

На лице молодой женщины появилось выражение неземной скорби и страдания, она схватила обеими руками запястье брата, ничуть не беспокоясь о трубке; на фоне руки Марко её ладони казались хрупкими и маленькими, однако удивительно сильными для изящных женских ручек. Впрочем, вот так вцепившись в его запястье, Марица стояла всего мгновение – похоже было, что она и вовсе не может замереть в одной позе больше, чем на несколько секунд, - тут же порывисто вновь обняла брата и, почти сразу отстранившись, как и прежде, заглянула в лицо.

- Я скучала… - всё так же улыбаясь и сияя глазами, но уже совершенно иным тоном произнесла она.

©

@темы: Женщины, Италия, Фрагменты, XIX

---

Signora Oscuro. 15 мая 1752. Италия, Неаполь.

- Скажите... - вдруг произнесла она всё так же тихо, как и раньше, повернув голову так, чтобы видеть хотя бы часть лица своего гостя, даже если он опустил взгляд. - До сих пор, когда вы оказывались на краю... что давало вам сил не переступить черту?

Упрямство... Подталкивающее в спину и заставляющее сделать шаги вперёд, прочь от замызганной кровати, чьи скрипы уже кажутся слившимися с собственным сердцебиением. Упрямство, ведущее рано утром, единственным за долгие недели добрым утром, из грязного квартала, насквозь пронизанного вонью помоев и мочи, к красивой зелёной улице, где стоит дом с белыми стенами и чисто выметенным крыльцом, где из безупречно прозрачных окон, еле прикрытых тонкими занавесками, слышатся звуки музыки. Упрямство, которое учить быть немой, слепой, глухой и даже почти что бесчувственной, когда жёсткие пружины старой кровати впиваются в спину, сверху придавливает горяча тяжесть, а в ноздри скользит ненавистный запах. Упрямство, заставляющее жить?

©

@темы: Женщины, Италия, Фрагменты, XVIII

---

Рианн Линн. Июнь 304 года от начала колонизации. Мейган.

- Вашему разуму необходимо будет привыкнуть к новому телу. Просто ходить, садиться, подносить к губам бокал с... - короткая усмешка. - мессианским виски, контролировать мимику. Советую сперва немного потренироваться, прежде чем появляться на людях. И, разумеется, вам придётся обратиться ко мне, если возникнет желание всё вернуть назад.
Стоя чуть позади двух кресел, где расположились спящий Редгар и не спящий Мартин, Рианн приглашающим жестом указала Гилссенну на кресло напротив, дождалась, пока он тоже усядется, после чего произнесла не терпящим возражений тоном:
- Прошу вас теперь не мешать мне. Я начну.

Ни единый звук не нарушал повисшей в комнате тишины – ни шорох крыльев огненных бабочек над тонкими цветками свечей, ни дрожащий шёпот тяжёлых гардин, побеспокоенных случайным дуновением невесть откуда взявшегося сквозняка, ни скрипящий храп дремлющих кожаных кресел; даже извечно голодная замочная скважина забилась поглубже в основание двери, зачарованная тем, что начинало происходить в комнате. И лишь дыхание трёх мужчин и стук их сердец странно громко отпечатывались в беззвучном пространстве. Линн, казалось, и вовсе не дышала, лишь улыбнулась на короткую секунду чему-то своему.
Пламя свечей неожиданно дрогнуло, хотя ветер так и не умудрился прокрасться в комнату. Ирреанка почти бесшумно сделала два шага вперёд, обернулась и замерла между креслами, устремив взгляд тёмных, как сама ночь, глаз то ли в никуда, то ли в глаза каждого из сидящих мужчин одновременно, хоть по всем законам анатомии и здравого смысла это и было невозможно. Сенсор глубоко вздохнула, на миг опустив густые ресницы, отбросившие на светлую кожу щёк длинные тени, чуть приподняла ладони и…
Началось.

К спящему Редгару неожиданно вернулось некое подобие сознания; он видел и ощущал всё происходящее, хотя не мог ни пошевелиться, ни что-нибудь сказать. Сперва никто из мужчин не замечал никаких изменений: они оба всё так же сидели в креслах, дышали, глядели туда, куда сами хотели, обдумывали какие-то свои мысли. Потом их словно выбросило в другую реальность (ирреальность?) – и всё перевернулось с ног на голову, а перед глазами мир подёрнулся туманной дымкой, заслонив от взгляда стройную женскую фигуру с вытянутыми ко лбам мужчин изящными руками.
Сперва пришло ощущение отсутствия собственного тела – если бы кто-то из людей попытался хотя бы облизнуть губы, на них тотчас обрушилось бы осознание полнейшей невозможности это сделать. На смену ему появилась дрожь, идущая как будто изнутри, скользящая от позвоночника по рёбрам, по жилам, по венам, - странно, должно быть, чувствовать своё тело, но быть не в состоянии им управлять.

А потом пришла боль.
Она зародилась где-то глубоко-глубоко, прокралась по всему телу, будоража каждую его клеточку. Сперва она была вполне терпимой, как от большой, но неглубокой царапины, каких каждый в детстве получил на свои конечности не один десяток. Потом усилилась, впиваясь в затылок тонкой стальной иглой и едва ли не пронзая насквозь. Спустя секунду стала ноющей, словно всё тело, презрев законы мироздания, обратилось одним огромным зубом, внутри которого всё почернело, сгнило и теперь взрывалось мучительными позывами.
Когда боль стала почти невыносимой, перед глазами мужчин немного прояснилось, и они увидели, неожиданно чётко и ясно несмотря на полумрак комнаты, бледное лицо ирреанки с широко распахнутыми глазами и трепещущими губами, как раз сейчас произносящими: «Вы, люди, чересчур хрупки. Такая боль вам не по силам… - губы саанин на миг дрогнули в ироничной усмешке. – Что ж, я её у вас заберу...». Тонкие брови скривились, но ничего иного мужчины уже не увидели – всё вокруг вновь подёрнулось дымкой.
Боли уже не было, но всё равно оба они чувствовали – отстранённо, словно наблюдая со стороны, - как тысячи раскалённых щипцов отрывают от плоти по небольшому кусочку, как каждая косточка дробится под ударами огромных молотов, рассыпается в пыль и уносится куда-то далеко, как из вен фонтанами хлещет кровь, а все телесные жидкости выплёскиваются из щелей в никуда, как кожа лопается, словно её неумело пытались натянуть на не подходящий по размеру барабан, а сердце, до сих пор продолжающее судорожно биться в разорванной груди, натужно трепыхалось, не находя себе применения – а что ещё ему оставалось делать, если нечего было гнать по венам, нечего было приводить в движение, да и негде было биться, потому что от двух тел не осталось ничего. Только яркий свет, бьющий отовсюду, слепящий несуществующие глаза, не позволяющий ничего видеть, даже эту туманную дымку. Только свет – и больше ничего.

…Короткий миг – два сосуда с непонятной жидкостью внутри – две бутылки с алкогольным напитком – две бутылки виски, мессианского виски двадцатипятилетней выдержки – две бутылки, из которых медленно-медленно вытекают тусклые жидкости, закручиваются в спирали друг вокруг друга, почему-то не смешиваясь, расплываются и погружаются обратно в бутылки, но каждая не в ту, из которой вытекла, а в другую…

Свет, такой яркий, что, должно быть, пробился из-под двери даже в соседнюю комнату, ударил по глазам, в нём мелькнула тонкая женская фигура с запрокинутой головой и дрожащими плечами, послышался шумный выдох, а потом свет впился в мозг с невероятной силой – и наступила спасительная темнота…

Рианн Линн оставалось лишь отойти от двух поникших в креслах фигур, привести в порядок чуть растрепавшиеся волосы, устало сообщить господину Гилссенну, что операция прошла успешно, а люди придут в себя минут через пять; и узнать имя лежащей в тёмной части комнаты девицы, заручившись поддержкой небрежного "а кстати", дабы господин заказчик не подумал чего-нибудь лишнего.

©

@темы: Женщины, Фрагменты, Иные миры

---

Signora Oscuro. 21 июля 1752. Побережье Неаполя, Италия.

На побережье в это время было совершенно пустынно и тихо, только море, потемневшее после не так давно утихшей грозы, с тихим шелестом несло волны к берегу, чтобы, скользнув по глади влажного песка, вернуть их обратно в свои объятия, а уже через мгновение повторить этот бесконечный танец. Южные ночи являются на смену дню совершенно неожиданно, но когда приходит время им отступать, борются с ранним светом изо всех сил, до последнего мгновения не желая делать шаг назад и отдавать мир во власть утра. И прежде чем над горизонтом и бесконечным морским простором поднимется край алеющего солнца, ночь успеет смениться предутренними сумерками, которые медленно посветлеют, прежде чем, скрепя сердце, наконец-то отступить.
Солнце только показалось над синевой моря, окрасив светлеющее небо в богатую палитру самых разных красок, пустив по волнам блики и чётко очертив фигуру замершей на берегу женщины. Она стояла лицом к морю, чуть приподняв лицо навстречу просыпающимся солнечным лучам, пока ещё несмелым и осторожным, бережно касающимся светлой кожи ничем не скрытого лица, плеч, складок платья, которое теперь, при свете, не казалось уже таким тёмным, как несколько часов назад в кабинете, - цвета богатого бургундского вина с шитьём золотой нитью, чуть более открытого, чем было принято нынче в высшем свете. Signora Oscuro отвела не спрятанные под тканью перчаток белокожие руки за спину и придерживала ими тёмную ткань – вуаль, минутой ранее сорванную с головы и теперь ненужным лоскутом волнующуюся под порывами ветра, ещё не успевшего успокоиться после грозы. По длинным волосам женщины, едва ли удерживаемым простой лентой и так и норовящим улететь куда-то вместе с ветром, скользили солнечные лучи, окрашивая их в золотисто-янтарный цвет.
Она стояла так, неподвижно, глядя куда-то в море и на солнце, и только ветер играл с тканью платья, волосами и тонкотканым китайским шарфом, повязанным на шее женщины.

Звук шагов сперва сливался с шелестом морских волн, но по мере приближения обрёл собственное звучание, и когда мужчина замер за её спиной, Signora Oscuro уже знала, что он там. Несколько секунд она всё ещё стояла, подставляя лицо прохладным поцелуям ветра и мелким солёным брызгам, чуть сжав в дрогнувших пальцах тёмный лоскут вуали, потом сделала глубокий вдох и медленно, как будто погружённая на океанское дно, повернулась. Ветер участливо отвёл с чуть бледного лица и выразительных губ, нижняя из которых была слегка закушена, несколько каштаново-рыжих прядей, отбросив их в сторону, скользнул в складках китайского шарфика и продолжил свои игрища.
Пока она стояла здесь в ожидании, сеньора успела перебрать в уме несколько самых разных картин этой встречи, но сейчас, впервые за много лет представ перед кем-то не просто безликой синьорой Оскуро, но женщиной, она не могла не испытывать неловкость, и все придуманные ранее и перебранные в уме картины, фразы и жесты поблекли и показались глупыми и неуместными. Поэтому женщина просто подняла на маркиза внимательный взгляд серо-зелёных глаз, в которых, впервые так отчётливо видимых, в это мгновение отражалось немыслимое число самых разных чувств – нерешительность, неловкость, смущение, ожидание. Боязнь. И сверкнувшая в самой глубине непонятная надежда. «О небеса, пусть только не молчит… Только не молчит...»

©

@темы: Женщины, Италия, Фрагменты, XVIII

---

Клодиана Кассиус. Решиан. Городское кладбище.

- Ох, осторожнее!
Шёпот Клодианы прозвучал не слишком сердито, но всё же недовольно, когда она увидела очередной неловкий жест подруги, которая явно волновалась. Нет, сама Клодиана, конечно, тоже испытывала некий страх, сродни первобытному, но по крайней мере у неё не дрожали руки, а на лице не отразилось ни единого следа беспокойства. Желание довести дело до конца оказалось куда сильнее опасения. А потому линии выходили из-под её руки ровными и аккуратными, а пламя свечи в руке поднималось в темноте ровно и почти не дрожа. Клодиана закончила свою часть пентаграммы, подождала, пока Гариса поднимет на неё глаза, после чего перелистнула книгу на нужную страницу. Отступать уже поздно. Да она и не вздумала бы отступать.
- Начали? - скорее сказала, нежели спросила женщина, сглотнув.
Клодиана приопустила веки. Женщине почему-то казалось, что именно так проще всего отрешиться от окружающего мира, не отвлекаться на шелест деревьев, редкие вскрики полуночных птиц и те приглушённые звуки, которые являются неделимой частью кладбища в такое время суток. Она бы, наверное, и вовсе закрыла глаза, но нужно было скользить взглядом по строчкам, чтобы не пропустить ничего важного, не сбиться, не ошибиться... Её голос, сперва всё-таки немного дрожащий, постепенно усиливался, словно поднимаясь по несуществующим ступеням, ведущим от робкой надежды до решимости. По позвоночнику от затылка до талии и даже чуть ниже скользнула едва ощутимая волна, заставившая Клодиану поёжиться - но уже не от страха, а от предвкушения того, что должно было случиться, просто обязано было получиться, не могло не произойти!

...

Клодиана приглушённо выдохнула, только сейчас поняв, что всё это время не дышала. Просто забыла. Полчища мелких мурашек - и откуда их здесь столько? - маршировали по её позвоночнику сверху вниз, снизу вверх, пересекали спину по диагонали, двигались в разные стороны, должно быть, рассыпавшись по всей площади спины. Пакостные муравьи абсолютно не желали быть сброшенными со спины усилием воли, зато мысли о них не позволяли липкому страху затопить сознание. Клодиане совершенно не хотелось бояться, потому она старалась оставаться как можно более спокойной и уравновешенной, насколько это вообще было возможно в это время. Спокойствие давалось с трудом. Но всё же она решилась поднять отчего-то потяжелевшие веки, и несколько коротких мгновений (которые, впрочем, с той же долей вероятности могли оказаться долгими минутами, ведь время здесь было измерять не по чему) просто смотрела, как горит пентаграмма. Горит холодным пламенем, которое едва не ослепило её, Клодиану, да и, пожалуй, могло привлечь сюда кого-нибудь лишнего. Но ведь полыхало же! Полыхало! Значит, у них всё-таки получилось! Даже полчища мурашек постепенно начали исчезать с её спины, должно быть, испуганные пламенем.
Второй раз Клодиана выдохнула уже не так натужно, после чего попыталась повнимательнее вглядеться в центр нарисованной фигуры, чтобы увидеть... Что? Что-нибудь. Должно же там что-то быть! Ведь у них получилось, у неё получилось! Что-то должно быть... Что-то...

...

Кажется, руки её наконец перестали дрожать. Зато в глубине сознания зародилось чувство, появления которого Клодиана вовсе не ожидала. Восторга от сознания выполненной цели - да. Предвкушения того, чего можно будет достичь впоследствии, - да. Гордости за то, что она смогла совершить нечто, что большинству обывателей лишь грезится в страшных снах, - да. В конце концов даже неприятного, но вполне предсказуемого страха - как ни крути, а он является частью человеческой натуры, даже если его постоянно удалять из своего сердца. Но вот удивления женщина не ожидала, а ведь именно это чувство сейчас царило в её душе.
Она предполагала, что демон будет не человекоподобным, может быть, даже уродливым и страшным. К этому женщина была совершенно готова и, должно быть, ни единого муравья не прибавилось бы на её спине, даже увидь она само воплощение вселенского ужаса. Хотя бы потому, что это было ожидаемо и предсказуемо. Теперь же она была растеряна. Страж Пределов? Будь сейчас более подходящее время, Клодиана, пожалуй, иронично хмыкнула бы. Вот только не верить своим глазам не получалось. Появилась было мысль о том, что демоны таким образом отводят глаза наиболее доверчивым людям, но была на время отброшена за нелогичностью. На время. Глядя прямо в пылающие отражённым пламенем глаза стоящего в центре пентаграммы существа (Демона? Человека? Стража?), женщина пыталась уловить хоть толику эмоции в его лице. Не отводя взгляда, Клодиана набралась смелости и, сглотнув, чтобы голос её не прозвучал слишком неуверенно, произнесла:
- Приветствую вас... кто бы вы ни были, - и всё же голос оказался чуть более хриплым, чем обычно.

©

@темы: Женщины, Фрагменты, Иные миры

---

Сибилла.

Твоё время подобно воде, стремительному горному потоку, несущемуся с вершин к подножию с невообразимой скоростью, сметающему всё на своём пути, слишком быстрому, чтобы можно было удержаться на плаву. Это они, люди-рыбы, рождённые и живущие в воде, могут существовать в её потоке, не боясь однажды оказаться не в силах побороть течение: они движутся вперёд, вода подталкивает их, несёт сквозь дни, месяцы и годы, и людям остаётся лишь найти свою струю среди множества других. Тебе веками всё сложнее бороться с потоком. Однажды, быть может, он собьёт тебя с ног, повлечёт за собой, разбив об острые подводные камни, утянет в бездонную пучину времени, где есть место только безумию. Когда-нибудь, быть может, так и случится.

А пока иди, борись с горным потоком, со временем, утекающим сквозь твои пальцы, как вода. Иди, шаг за шагом, чувствуя, как под твоими ступнями обращаются в пыль эти "вечные" города, каждому из которых предначертано однажды воссиять, а после - упасть прахом, чтобы устлать тебе дорогу грязными мягкими лепестками смерти, той самой, к которой однажды стремительный поток по имени время приносит всех. Почти всех - кроме избранных и изгоев жизни. Иди, ощущая, как под босыми ногами твоими обращаются в ничто могилы императоров и пророков, шутов и величайших мудрецов, ведьм и неописуемых красавиц - некогда прославленных, а после забытых и канувших в небытие. Иди, зная, что каждый новый твой шаг оставляет позади десятилетия и века, чтобы привести к новым, слишком отличным от предыдущих; вода чересчур быстро меняет направление и цвет, чтобы ты смогла сделать нечто большее, нежели притвориться одной из миллиардов разноцветных рыбок-людей.

Иди, обласканная взглядами тысяч и тысяч, желаемая чаще, чем сама мечта, проклинаемая на сотни разных голосов. От проклятой до богини всего несколько шагов, отражённых в жаждущих глазах людей и таких же идущих вне потока, прозвучавших забытой виртуозной мелодией виолончели или скрипки, излившихся жизнетворной алой жидкостью с привкусом меди, сверкнувших на острие вкусившего чужой не-жизни клинка, воплотившихся в грациозном движении танцевального па, - от проклятой до богини всего несколько шагов. Но ещё меньше в обратном направлении. От богини до проклятой лишь краткий вздох, в котором, в сущности, нет нужды, судорожный удар сердца, коему вовсе не обязательно биться в груди, тепло шелковой кожи, способной быть холоднее льда и бледнее самой смерти, - столь короток путь от богини до проклятой.

Так иди же, шаг за шагом преодолевая время, иди, продолжая ощущать под ногами прах давно забытого прошлого. Иди, богиня. Иди, проклятая. Иди.
Босиком по пеплу.

©

@темы: Женщины, Sibilla, Сотворение мира